Ванька весь аж просиял! А веснушки на его носу и щеках засветились от радости крошечными солнышками.

И тут я его как ушатом холодной воды окатил:

– Расскажи-ка ты мне, недотепе, мил человек, как же это ты у нас в сеннике деньги мог потерять? В сене с Машкой, что ли, кувыркались?

Ванька опять посмурнел.

А я ему говорю примирительно:

– Ладно, паря, не тушуйся. Дело молодое, понимаю. Но смотри мне – не балуй. Любым шалостям меру знай. Девку ведь, Ванька, обидеть легко…

Раньше-то я, Владимирыч, наверняка догадываешься, куда бы эти деньги пустил. По проторенной тропиночке – на водочку. И Надежде, ясно дело, не показал бы даже… Змий-то зеленый он ох, хитрющий и прожорливый – страсть, – задумчиво закончил свою историю Кирилл. И, словно очнувшись от своих недавних мыслей добавил: – Однако пора в парную, а то перестыть могем. Веничком с крапивкой щас тебя так отхожу, что всю хворь на месяц вперед выпарю.

Я лег ничком на полок. Кирилл плеснул на каменку березового отвара из таза, в котором заваривались веники.

Жгучий березовый дух заполнил все небольшое помещение с маленьким, вмиг запотевшим, оконцем на штормовой, темный, в частых сединах белых гребней волн, Байкал. Горячий пар, подгоняемый к спине, пяткам, ногам сразу двумя вениками с ветками крапивы и смородины в них, приятно «расплавлял» все тело.

В процессе парки между ударами, производимыми с гиканьем, Кирилл прерывистым голосом продолжал свою историю:

– Ты думаешь, Владимирыч, как я пить-то бросил?

Честно говоря, в данный момент я об этом совсем не думал, поскольку два совершенно противоположных чувства владели мной. Первое – хотелось и дальше ощущать на себе горячее похлестывание веников, от которых все тело и взбадривалось и размякало, словно расплывалось тестом из доброй квашни, одновременно. И второе – все больше хотелось окатиться обжигающе холодной водой. А еще лучше – нырнуть в Байкал, до которого, впрочем, бежать было далековато.

На вопрос Кирилла я издал благодушный одобряющий к дальнейшему рассказу кряк, похожий одновременно и на кабанье хрюканье и на урчание, довольного своей участью, сытого кота.

– По весне дело было. Все сопки, помню, как в розовом тумане, от поздно расцветшего багульника сделались… Мы с Надеждой аккурат картошку на дальнем огороде сажали. Отсажались. Решили на вольных воздухах перекусить. Она на пне огромной сосны, несколько лет назад спиленной, на газетке хлеб, сало, огурчики соленые, лук разложила. Картошку вареную, уже очищенную, в чашке туда же поставила. А я думаю: «Эх, щас бы водочки полстакана к такой-то закусочке!» И, главное, дома чекушка есть, от Надежды в укромном уголке припрятанная. От этих мыслей аж засосало у меня все нутро, будто кто-то там толстый, ненасытный жрать запросил. Но просил-то именно водки, а не чего другого. Аппетит даже от этого пропал.

А Надя, будто услышав мысли мои и разгадав мое томление, снова несмело так, ко мне со своим извечным разговором приступает. Суть которого – бросить пить. Тем более что дружок мой Курочкин, по ее словам, в город недавно съездил, «закодировался» от пьянки. Притом недорого. И вот уже больше месяца ее – отраву эту, в рот не берет. Хорошо бы, дескать, и тебе, Кирюша, то же самое сделать. Раз уж снадобья разные и наговоры не помогают…

После обливания холодной водой, когда по всему телу, под кожей, словно веселые пузырьки «Нарзана» весело скачут, разговор продолжается опять в предбаннике.

– Серега-то Курочкин – точно не пьет. Но и не он вроде это стал. Уж больно сосредоточенный какой-то все время, неразговорчивый, скучный, будто круглосуточно кроссворд непосильный разгадывает… Неужели, думаю, самому-то нельзя от этой пагубы избавиться. Тем более что по себе же знаю, после полстакана не заторможу – дальше поеду. Неделю минимум, а то и две гулять потом безостановочно стану. А после – похмелье давит. Голова не соображает ничего. Во рту погано. Сам, как лист осенний, трясешься и слабость во всем теле, аж до холодного пота. Одним словом, из Кирилла в Киряя превращаешься. У меня Надежда даже слово специальное придумала, к имени моему приноровив. Провожает куда-нибудь из дому и говорит: «Ты уж не киряйся, пожалуйста…» И не киряй – не пей, значит, и не теряйся из-за этого, получается. И слово ее это тихое, безнадежное – пожалуйста, как стеклом острым по сердцу скребанет. Кивну ей молча. Дескать, все, завязал. А за порогом уже о похмелке очередной думаю да о дружках-собутыльничках, с кем это дело спроворить можно. И такая маета на душе от всего этого делается, что кажется, за стопку водки и черту душу готов заложить, чтобы разом и от мыслей этих черных о себе и от трясучки этой похмельной избавиться. Причем мыслишь-то на малом остановиться. «По чуть-чуть только примем для поправки здоровья – и все, баста!» Но вот ведь зараза какая, по чуть-чуть почему-то никогда не получается. И ведь не насильно же тебе эту водку в глотку льют. Сам своими руками заливаешь… И глядишь, вечером потом бежит какая-нибудь соседушка, доброхотка, с ласковой змеиной улыбкой к Надежде с привычной уже новостью, с ожидаемой: «Твой-то, Надя, на бережку на гальке прикорнул. Гулеванили с моим гадом там у костерка. Их, бедолаг, и сморило на месте. Своего-то я с парнем старшим домой притащила…» А тут еще развернул ненароком страничку из какой-то развалившейся давно книжки, в которую Надя сало заворачивала. Смотрю, там рисунок жуткий такой: «Локон и его сыновья, удушаемые змеем». А змеище тот здоровенный, толстый такой, с которым они справиться не могут. И почудилось мне, что это тот самый аспид, только что у меня в животе шевелился, жертвы своей постоянной просил.

Я понял, что речь идет, скорее всего, о репродукции скульптурной группы «Лаокоон», созданной родосскими мастерами еще до нашей эры и ныне хранящейся в музее Ватикана Пио-Клементино.

Лаокоон – жрец Аполлона в Трое был действительно задушен двумя змеями, подосланными богиней Афиной, которая помогала грекам в Троянской войне и которой не нужны были, естественно, предостережения Лаокоона о введении в город деревянного коня, оставленного на берегу вместе с воинами, прятавшимися в нем.

Со всеми этими, неуместными в данный момент, размышлениями и уточнениями имени жреца и количества змей я не стал влезать в откровения Кирилла.

– И так мне тошно, поверишь ли, от этой картинки на душе сделалось, что проблеваться тут же захотелось. Чтобы змий этот невидимый, который нутро мое точит, через глотку мою из меня вышел. И словно картинка