Я как бы даже почувствовал, как его скользкое, поганое тело с неохотой из меня лезет, очищая все внутри…

Аж до спазмов в горле тужился, Надежду переполошил невесть откуда подступившей этой тошнотой.

После чего говорю ей решительно:

– Не хлопочи, мать, понапрасну. Не увидишь ты меня больше Киряем. И лекарей и лекарств никаких не надо. Считай, что с сегодняшнего дня на водке жирный крест ставлю.

Надежда глаза распахнула. Как бывает, знаешь, когда снаружи дома кто-то вдруг ставни растворит в яркий сквозной чистый день… Смотрит на меня молча, обмануться в своих надеждах боится.

Обещание ей дал и сам же испугался. По силам ли, думаю, загад на себя возложил. Не окажусь ли снова, как бывало уже не раз, боталом коровьим, а не мужиком, крепко слово свое держащим.

И еще мысли внахлест, неуверенные, как бы уже шаг назад позволяющие сделать. Что, мол, помаленьку-то, в праздники – можно. Почему-то эта слабина разозлила меня и укрепила в мысли, что концы надо сразу рубить – и никаких гвоздей!

Да чем я, думаю, лучше того же наркомана, которых мы дружно осуждаем всем миром и которых теперь столько развелось в нашем печальном отечестве. Не мужик я, что ли, в конце-то концов?! Неужели от этого своего наркотика – водки, который еще хуже телевизора, однако, будет, самостоятельно освободиться не могу?! Всю-то ее, заразу, как воду в Байкале, все равно не вылакаешь, сколь ни пытайся. Да и без меня любителей безмерности немало сыщется. Куда взгляд ни кинь, и парни и девки – все ныне гу-уу-ляют! Причинно и без. До безоглядности, до одурения. А это же они с нас, с отцов своих и старших братьев, пример берут. И попробуй-ка скажи тому же Ваньке Машкиному: «Не пей! Козлом, а не козленочком станешь». Что он на это ответит? «А сам-то ты, дядя Кирилл, заливаешь за ворот будь здоров!» А откуда же тогда поколенье здоровое появится? Яблоко от яблони ведь далеко не падает. А от этого и расхристанность у нас всеобщая. Куда не забреди – в самое красивое и уединенное место – обязательно пустую бутылку увидишь, банки консервные ржавые тут же брошены. Бардак, одним словом, всенародный. И от этих мыслей трезвых совсем горюшенько мне стало, как от самой горькой настойки…

Домой вернулись – Надя баньку на радостях истопила. Попарились с ней вместе. Хорошо так! Как в молодые годы, бывало…

Она пошла ужин сгоношить. А я на крылечке сижу, покуриваю. А мысли снова о чекушке треклятой возникают в нескольких направлениях.

Первое. Выпить ее – и делу конец. Физически, так сказать, врага изничтожить.

Второе – оставить, как лекарство вроде. Смазать там при нужде чего или как… Но понимаю сам, что уклон-то у меня в голове на «или как» срабатывает. То есть опять же выпить стакашку, от простуды, к примеру, только уже в медицинских, значит, необходимых, целях.

Третий вариант – отдать ее дружкам-алканавтам. Пусть радуются. Но, некстати, а может, и кстати как раз, вспомнилось мне, как Надежда из Евангелия читала как-то вслух, что, мол, есть в мире соблазны. И суждено им быть. Но горе тому, через кого они – эти соблазны, приходят.

Одним словом: «Куда ни кинь – всюду клин» получается.

Однако вопрос, чувствую, решать все ж таки как-то надо. И именно сегодня, пока настрой и запал души такой есть.

«Да вылить ее, заразу, в Байкал – и дело с концом», – наконец решил я. Взял в сарае чекушку, направился было к морюшку, да остановился на полпути, как вкопанный, вспомнив, как мне, мальчонке, лет десяти, наверное, батя в День Победы, явно в угоду гогочущим мужикам, нагруженным водочкой уже до ватерлинии, рюмку преподнес со словами: «Выпей, сынок, за Победу нашу, с друзьями моими фронтовыми, которые хоть целы и не остались, но выжили все же в мясорубке этой, войной называемой».

Мать руками всплеснула. От печки к нам ринулась: «Зачем парнишке-то, ирод, отраву эту суешь! Сами пейте – хоть залейтесь, а мальцу не давай!»

А он на нее: «Цыц, курица! Не мешай с друзьями светлый праздник Победы, Дуся, праздновать. Мы его кровью своей заслужили».

То есть я-то тоже сначала, значит, с малого начал. С рюмки, отцом поднесенной. И какими противными мне тогда эти первые глотки показались…

Одним словом, не стал я водкой, хоть и малой ее дозой, байкальскую воду поганить…

Но куда-то ж девать ее, окаянную, все-таки надо. Не в кармане же всю жизнь таскать!

Хотел уж дроболызнуть чекушку эту тут же о камни, да в последний момент опять остановился. Подумал – побежит какой-нибудь малец босоногий к воде да ногу себе распорет.

Стою в недоумении. А тут слышу, Надя меня с крыльца кличет, есть зовет.

– Иду, иду, – отвечаю…

И задами на огород наш, в уборную. В яму выгребную, в дерьмо неприглядное всю водку до капли и вылил махом. Самое ей там и место…

И, поверишь ли, даже плечи как-то распрямились и походка стала легче, словно не от чекушки малой, а от гири тяжелой избавился.

Захожу домой. Надежда на меня с тревогой смотрит. Где был, спрашивает.

– Да живот что-то скрутило, – отвечаю.

Смотрит на меня недоверчиво. Но видит – нормально говорю и запаха водочного нет.

– Может, – смеется, – это у тебя не живот, а другое что от непривычных упражнений скрутило?

Подзадоривает меня. И чувствую, что весело ей и на душе хорошо! А мне от того, что ей хорошо, тоже так спокойно на сердце стало. И будто силы у меня сразу стократно прибавилось. И я теперь все, что захочу, сделать смогу…

Мы уже мылись «на чистовую». Терли до красна друг другу спины вихотками…

У Кирилла она была загорелая, твердая с выпуклостями мышц…

– А снадобья-то бабкины тебе точно не помогли? – спросил я.

– Да не пил я их, Владимирыч, вовсе. Так, только вид делал, что употребляю для спокойствия Нади. А сам куда-нибудь выливал незаметно. Иногда и в герань на окне. Может, она от того и чахлой такой стала? Все оклематься никак не может… И знаешь еще, что я подумал, если человек сам себя в руки не возьмет – ему уже никакие подпорки не помогут. Так и будет ходить на трухлявых ногах. А у нас в поселке сейчас народишко на таких ногах в основном и ходит. Запиваются все от мала до велика. И еще геройством это дело считают. Вот, мол, каков я орел! Бутылку водки чуть ли