опровергавших вину воеводы пункт за пунктом. Он полагал, что причиной наветов явилась зависть бояр, а Шеин возбудил ее против себя в гибельных размерах, оскорбив вельмож в присутствии царя дерзкой речью, произнесенной при отправлении в поход. Михаил Борисович сказал, в частности, что в те времена, когда он верно служил государю оружием, «…бояре многие по запечью сидели, и сыскать… их было не можно…»{104}. Имелась в виду осада Смоленска войсками Сигизмунда III в 1609–1611 годах.

Николай Николаевич Оглоблин заострил точку зрения Зерцалова, сделав Шеина «жертвой и мучеником боярских интриг», оклеветанного, а до того фактически брошенного Москвой на произвол судьбы с измученным, лишенным самого необходимого войском. Исследователь не считал возможным сомневаться в полководческом таланте Шеина «…уже по тому одному, что он со своим голодным, ослабевшим отрядом несомненно взял бы Смоленск, если бы Владислав не подошел туда вовремя, почти накануне сдачи Шеину смоленского губернатора…»{105}.

Дмитрий Иванович Иловайский в реплике на статью Оглоблина высказал прямо противоположное мнение. Историк считал, что Шеин вообще был мало способен к военному руководству, медлителен, неповоротлив, не проявлял должной активности в борьбе с поляками; все эти качества воеводы привели к тому, что реальные действия его, по сути дела, были недалеки от измены{106}.

На стороне Зерцалова и Оглоблина встал В. Корсаков, автор большой статьи о Шеине в Русском биографическом словаре. Он полагал, что под Смоленском в 1633 году «…с 4-го июня по 27-е августа включительно между поляками и русскими произошло на Покровской горе четырнадцать (!) сражений», притом Шеин несколько раз посылал войска против неприятеля и добивался успеха. Поражение его — следствие неудачи, а не измены. Армия Шеина терпела страшные лишения из-за отсутствия налаженной системы обеспечения и получала подкрепления с роковыми проволочками{107}.

Евгений Дмитриевич Сташевский в своем фундаментальном труде о московской армии времен Смоленской войны отмечал крайнюю беспорядочность обеспечения войска Шеина, отсутствие опыта в организации боевых операций столь значительного масштаба, да и общий слабый уровень организованности вооруженных сил Московского государства. Таким образом, поражение Шеина имело предостаточно причин объективного характера{108}.

Осип Львович Вайнштейн поддержал мнение Иловайского, настаивая на тактической бездарности Шеина, но отрицая измену. По мнению этого ученого, личное мужество и исключительная стойкость, которые помогли Михаилу Борисовичу за 24 года перед тем при защите Смоленска, теперь были недостаточны для того, чтобы добиться успеха в открытом поле{109}.

Портрет Шеина как бесталанного неудачника покрывает бесчестьем его имя. Кроме того, из него вырастает публицистический миф, скверно влияющий на изучение Смоленской войны в целом.

Между тем иностранные источники, до сих пор не использованные в данной полемике, содержат свидетельства, способные окончательно снять с Михаила Борисовича это историческое обвинение.

Донесение шведа Хендрика Садтлера из русского военного лагеря, переведенное автором этих строк, позволяет взглянуть на тактический стиль воеводы иначе и восстановить честь знаменитого полководца. Оно было опубликовано Г. В. Форстеном еще в XIX веке, но не вводилось в научный оборот из-за отсутствия перевода со шведского языка{110}.

Думается, полезным будет привести его текст полностью:

«С самого начала Смоленск был обложен, и сейчас его повсеместно храбро атакуют, так что ни собаке, ни кошке не проскочить наружу. Говорят, что к русским перебежал из Смоленска капрал, семь лет назад захваченный поляками в плен. По словам бежавшего, в смоленском гарнизоне — не более четырех тысяч немецких солдат в эту кампанию[30].

Поляки ночью делали вылазку на палатку полковника Лесслера[31]. После того, как они (поляки. — Д. В.) допросили его, бо́льшая часть их была перебита между лагерем и крепостными сооружениями, остальные едва спаслись за воротами.

Гонсевский, стоявший с 6000 человек в девяти милях от Смоленска, вышел на рекогносцировку с целью разведать, каковы намерения противника и сколь велики его силы. В это же самое время русским полководцем послан был конный отряд в 2000 человек с приказом напасть на Гонсевского, как только они его обнаружат. Гонсевский же, уже собравший сведения, был вне лагеря. Он поставил свою армию в боевой порядок и принял русских таким образом, что не вернулось более 200 человек, положенных на месте или захваченных в плен. Эта потеря произвела на русского полководца тяжелое впечатление, и он послал более сильную партию в несколько тысяч человек, которая обрушилась на поляков в лагере и совершенно их разгромила. Те, кто не спасся бегством, были порублены, остальные были взяты в плен. Большой отряд из числа последних был, подобно скоту, отогнан в Москву. Там были и дворяне (знатные люди), и другие офицеры, но о Гонсевском неизвестно, пал он или спасся. Кроме того, в этой стычке поляки потеряли много знамен.

Через некоторое время из Москвы под Смоленск было привезено много тяжелых пушек, картунов и полукартунов, а также большие мортиры в достаточном количестве. Пушки известили о своем участии в осаде громом. Кажется, сам великий князь (царь Михаил Федорович. — Д. В.) присутствовал при их отправке. Посол великого князя, отправившийся в Швецию, не продвинулся еще далее Новгорода[32]»{111}.

К документу добавлен комментарий, проясняющий его историю: «Это донесение вложено в письмо Нильса Персона к регентам Швеции из Нарвы от 23 марта 1633 года».

Кроме того, необходимо учесть известия, содержащиеся в отрывках дневника другого участника смоленской осады (поляка), где сообщается, что Шеин еще на Рождество 1632-го, то есть в декабре, произвел первый штурм (без осадной артиллерии!) и далее не оставлял гарнизон Смоленска в покое{112}.

Подобную манеру вести боевые действия пассивной назвать совершенно невозможно. И, следовательно, поражение московских войск у стен Смоленска в феврале 1634 года нельзя объяснять неспособностью Шеина к командованию, его «медлительностью», «неповоротливостью». Скорее наоборот, энергичная деятельность воеводы доставила немало трудностей противнику.

После отступления из-под Смоленска Шеин и его младший воевода окольничий Артемий Васильевич Измайлов попали под следствие по обвинению в измене. В апреле 1634-го его «дело» обсуждалось на заседании Боярской думы, где присутствовал и сам царь Михаил Федорович. Воеводу обвиняли как в акте капитуляции, так и — даже больше — в тяжелых, некрасивых условиях, которыми она была обставлена. Дескать, страшный урон нанесен был под Смоленском чести государевой! Урон-то уроном, все так, но следовало ли всю армия положить на месте? Или кто-то из Боярской думы мог предложить некий иной, остроумный выход из положения, не пришедший в голову Шеину с соратниками? Нет ответа.

Приговор: обоих, Шеина и Измайлова, «казнити смертью». Вместе с Измайловым смертную казнь присудили и его сыну Василию. Обширные имения Михаила Борисовича отписали в казну. Сына его, Ивана Михайловича Шеина, бившегося под стягами отца за Смоленск, а также ряд младших военачальников смоленской армии постановили