Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Поставь на этом точку, сказал себе Питер. Начни правку. Инид резко берет влево — она спаслась, она не врезалась в грузовик с отвратительным глухим треском, не разбила вдребезги грузовик и самое себя.
— Водитель... фермер... получил сотрясение мозга, но теперь в сознании и выживет. Обе коровы убиты, и пострадавшей стороне должна быть выплачена компенсация в размере общей суммы потерянного имущества. Естественно, я поручил юристам со всей тщательностью просмотреть статью об ответственности, по которой...
Первый раз за все время рассказа Фредерика прервала Полэса:
— Она была пьяна?
Доктор Полэс ответил не сразу. На его подбородке, словно слеза, повисла капля пота. Он кивнул:
— Содержание алкоголя в моче — восемнадцать процентов. Она, должно быть, остановилась где-то по дороге и...
Теперь все равно, подумал Питер и закрыл глаза, веки его были сухи, как губы доктора Полэса. Он вновь и вновьповторял про себя: «Теперь все равно» — фразу, которая — он это знал — будет звучать у него в ушах много недель подряд. Нет, не все равно, с яростью подумал он и открыл глаза. Они убили ее, как того и хотели. Он повернулся к Клею и увидел, что тот следит за ним: широко раскрытые голубые глаза, ясные, понимающие. Каждый из них читал мысли другого. Нет, теперь действительно все равно.
Семья Сэнфордов и Клей сидели в первом ряду в переполненной церкви. На улице перед церковью собралась толпа — чужие люди, привлеченные если не трагизмом происшедшего, то возможностью скандала. Собратья Блэза по власти явились в церковь утешить его, но из старых друзей Инид — тех блестящих девушек и ребят довоенного времени, которые ездили на танцы в Чеви-Чейс, охотились под Уоррентоном, купались в Рехобот-Бич и напивались в Мидл-берге, из той золотой молодежи, вся жизнь которой, насколько помнилось Питеру, проходила под звуки модной джазовой музыки,— пришли лишь очень немногие. Шикарные мальчики в белых парусиновых брюках ухаживали за роскошными девочками в цветастых платьях, и, казалось, стояло вечное лето; но потом упала багряная завеса войны и убила одних, а другие выжили и изменились, женились, постарели, и музыка, которая все звучала и звучала, умолкла — для Инид навсегда.
Все встали и запели: «Господь — твердыня моя и прибежище мое!» Питер присоединился к поющим — все, что угодно, лишь бы не смотреть на гроб, не рисовать в своем воображении, что в нем. Лучше наблюдать живых, как они размышляют о мертвых. Элизабет Уотресс сидела между Милисент Смит Кархарт и своей матерью. Все трое были в черном, они сидели в переднем ряду наискосок от Сэнфордов — вылитые Норны [411]. Один только раз Элизабет взглянула на Клея, но он не ответил ей; он сидел потупив глаза — послушный мальчик, которому сказали, чтобы он не вертелся в церкви. Рядом с ним сидела его дочь, завороженная пышным зрелищем. Время от времени она с любопытством поднимала глаза на бабушку, которая беззвучно плакала под черным покрывалом. Блэз, рассеянный и какой-то отрешенный, дважды ронял книгу псалмов, и Клей дважды поднимал ее и подавал ему.
Но вот священник произнес имя Инид, и Питер вдруг поймал себя на том, что смотрит на гроб. Но ведь крышка гроба — это на самом деле дверь, сказал он себе; медленно, как идиот, он вновь и вновь повторял про себя эту мысль. Дверь. Дверь. Ну, так открой эту дверь, тяжелую, металлическую дверь. Я нашел тебя, Инид. Выходи же. Зачем? Они ни за что не найдут нас здесь. А как же игра? Черт с ней, с игрой. Тут нет воздуха. Мы задохнемся. Ты вся желтая, так ведь? Слава богу,тут хотя бы пусто. Помнишь тех диких индюшек, что привезли из Эйкена? Только откусишь кусок — и уже полон рот дроби! Ну давай же, ты хочешь или нет?Дверь тяжело захлопнулась, сперва сдавив, а потом выдавив воздух. Машина врезалась в грузовик.
— «Скажи мне, господи, кончину мою и число дней моих, какое оно, дабы я знал, какой мой век. Вот ты дал мне дни, как пяди, и век мой как никто пред Тобою. Подлинно, совершенная суета всякий человек живущий».
Снаружи черные лимузины вытянулись вереницей на Лафайет-сквер. Гроб уже установили на катафалк, когда Питер вышел на дневной свет и увидел Диану. Она сказала:
— Ах, как это ужасно! — И на это нельзя было ответить иначе как:
— Да, это ужасно.
Небо без солнца; бурая трава; голые деревья, без листьев, без птиц. Холодный ветер метался меж скорбящими. Но Питер не замечал ни примет дня, ни присутствующих; где- то глубоко за впадинами глаз он чувствовал боль, а в груди его нарастало и требовало выражения что-то пронзительно громкое. Когда гроб опустили в свежевырытую яму, мир задернулся пеленой, глаза стала разъедать соль. На его счастье, священник читал заупокойную молитву таким красиво поставленным голосом, что Питер смог легко задушить подымавшийся в нем животный крик.
— «Как цветок, он выходит и опадает; убегает, как тень, и не останавливается».
После погребения Питер, не желая ни с кем разговаривать и не желая, чтобы на него смотрели, откололся от всех и поспешил к своей машине. Возле машины его дожидался какой-то совершенно незнакомый человек.
— Меня зовут Эл Хартшорн.— Питер позволил пожать себе руку. Хартшорн был низок ростом и невиден собой.— Адвокат,— сказал он Питеру.— Друг Инид. Собственно говоря, я собирался вести ее дело о разводе.
— Да, вспоминаю, она говорила что-то об этом... о вас...— Питеру хотелось, чтобы все остальные поспешили и спасли его от неприятного разговора. Но родные и знакомые, присутствовавшие на похоронах, медленно брели в отдалении среди крестов и мраморных ангелов — темная, расползающаяся масса людей.
— Бедная девочка! Когда они запрятали ее в сумасшедший дом, она сказала мне, что только вы один не оставили ее, только вы один.
— Ну, теперь с этим покончено.— Питер хотел быть резким, и это ему удалось.
Адвокат с удивлением взглянул на него:
— А по-моему, нет. Муж-то ее жив.
Питера встряхнула и протрезвила неожиданная жестокость человека, которому следовало бы сказать не больше, чем положено говорить в таких случаях, и пристойно удалиться.
— Да, конечно, он жив.
Невдалеке от них Клей делал вид,
