...Не говори, пожалуйста, никому, что я болею, это — лишние разговоры.

Захвати, если приедешь, градусник, антипирин и т.д. — всякую дрянь, здесь даже и термометра нет.

Киська! Не думай, что я сильно болею и оттого Тебя выписываю, но очень тоскливо без Тебя...

Пробежав глазами последние строчки, дважды подчеркнул никому. Очень осторожно: чернил осталось на донышке, нового пузырька ни в штабе, ни в атаманской канцелярии не нашлось, а хрупкий грифель простого карандаша ломался, едва надавишь... Слабо водя рукой, дописал: Обнимаю, да хранит тебя Бог. Петруша. Вложив письмо в конверт, аккуратно увлажнил клейкий край языком. Писал вчера поздно вечером, но не закончил — до того стало худо...

...Сразу после отъезда Дроздовского, только собрался на позицию, напал вдруг озноб. За ним — жар... В обед пробился сухой лающий кашель. Врач из летучки долго осматривал кожу на груди и животе, слушал, простукивал... И, посомневавшись, определил: вероятно, бронхит. Порекомендовал лежать и пить тёплое. Окончательно поставить диагноз обещал через день-два.

Что за диагноз, Врангель понял без уточнений: тиф или не тиф.

Бабки станичные, «набилизованные» Гаркушей, настояли на травах какую-то мутно-бурую жижу. Как увидел — совсем тошно стало. Послал к чёрту. Но адъютант пустил в ход всё своё красноречие и уговорил-таки выпить «лексир от всех хворей», на вкус — терпкий до горечи.

Русскую печь натопили по-зимнему — закрыв заслонку, — и всю ночь, обложенный пуховиками, он потел, как в парной. Жар и кашель едва не придушили. Ворочался с боку на бок и, кажется, ни на минуту не забылся сном.

Глаза открылись только в девятом часу. Пока натягивал бриджи и сапоги, свежая сорочка насквозь промокла под мышками и на пояснице. Угарная духота ещё не выветрилась, поэтому мундир просто накинул на плечи. Ноги истекали потом. Дрожа и подкашиваясь, еле донесли до письменного стола. В голове гудело...

А на соседнем дворе, как на грех, какой уже день стоит истошный крик домашней птицы. Удивлялся ещё: неужто хозяева режут целыми днями? Гаркуша сочувственно разъяснил: давно уж перерезали, едва цыплята подросли, но одних только курочек, потому-то молодые пивни и дерут горло — тоскуют, значит...

...Нынче тоскуют сильнее вчерашнего. Вот безобразие! Хорошо бы головы этим «пивням» посворачивать.

Глянул в чисто протёртое окно: день, как нарочно, выдался ясный, сухой и безветренный. Мучительно размышляя, стоит ли завтракать — до того муторно, что невмоготу даже смотреть на еду, — пододвинул бумаги.

Первым подвернулся очередной смертный приговор, вынесенный станичным правлением, — список в десяток фамилий. Опять пришлось браться за ручку...

А вот и сводки, поступившие за ночь из бригад. Но что в них может быть нового? Всё то же: «части вели разведку» и «противник оставался пассивен»... Набило уже оскомину...

Подвернулось письмо генерала фон Дрейера.

С Дрейером, служившим в штабе 7-й кавалерийской дивизии, познакомился в начале июля 17-го в Станиславове. Позже, вступив в командование Сводным конным корпусом, взял того к себе начальником штаба... Теперь вот прибыл в Екатеринодар и изъявляет желание продолжить совместную службу. Не сказать, чтобы душа лежала к нему: офицер Генштаба хотя и знающий, но формалист и не прочь польстить начальству сверх меры. Разве что, пока Баумгартен не выздоровел... А потом найти пристойную должность в штабе.

И вообще... Хорошо бы собрать всех, кого ещё можно, старых соратников. И назначить пока в ординарческий взвод — новых штабных должностей не нахлопочешься.

Пробудившаяся вдруг жгучая жажда погнала на кухню. Едва вышел в полутёмный коридор, как чуть не сбил с ног взбудораженный Гаркуша.

— Ваше превос-ство! Командующий! На околице зараз! Авто с конвоем... — Одна рука размахивала бруском наждака, в другой тускло сверкнул длинный узкий клинок кинжала.

Сил не нашлось ни удивиться, ни возмутиться. Да что же это, чёрт возьми, за порядки в Добровольческой армии! То целая дивизия как снег на голову, то сам командующий. И именно в тот день, когда на него насела болезнь...

— Это что ещё за паника? Посмотреть на тебя, так разъезды «товарищей» паперть заняли... Папаху, ремни и шашку. Живо!

Раздражение дало силы. Определённо, лучшего предлога отстранить его от командования и пожелать нельзя. Для лечения. Хочешь не хочешь, а подчиниться придётся... Слава Богу, зелье помогло: прокашлялся, как встал, и помягчело в гортани, бронхи успокоились. Только ноги не крепче макаронин, будто из них вынули кости, и пот льёт градом. А завтракать всё же придётся: командующих без угощения не встречают.

Конвой — полувзвод кубанцев — удивил малочисленностью. А вот то, что Деникин привёз с собой Романовского, не вызвало ни малейшего удивления. Как и добрых чувств. Из длинного, на семь мест, открытого «Форда» вышел ещё какой-то генерал-лейтенант с узкими интендантскими погонами, пожилой и грузный. Лицо и фигура смутно напомнили кого-то...

Уже рапортуя, узнал Санникова, бывшего в 17-м главным начальником снабжений Румынского фронта. Назначен недавно, почти одновременно с ним, начальником снабжения армии... Деникин и Романовский переобмундировались: облачились в кителя защитного цвета, такие же потёртые, как и прежние их гимнастёрки, и тёмные шаровары-суженки. Оба не забыли про аксельбанты офицера Генштаба. И повесили через плечо пехотные шашки. По видимости, решили покрасоваться перед казаками... Деникин, заметно, не в себе: какой-то угнетённый. Рапорт слушает рассеянно, полусогнутую ладонь держит ниже виска. Под глазами — мешки...

— Как ваше здоровье, Пётр Николаевич?

— Благодарю, ваше превосходительство, удовлетворительное.

Деникин только кивнул безучастно. Врангелю эта безучастность пришлась милее заботливости.

— Я хочу поговорить со станичным сбором. И посмотреть полк. Любой, какой стоит в резерве.

— Слушаю. Не желаете ли сначала позавтракать?

Деникин принял предложение без видимого удовольствия.

Пока в столовой накрывали, обосновались в кабинете. Командующий армией рассматривал карту так же внимательно, как и Дроздовский четыре дня назад. Подробно расспрашивал об обстановке на участке дивизии.

За расспросами, заметив настойчивый взгляд Романовского, расположившегося у приоткрытого окна, вдруг спохватился. Извинившись, поздравил Врангеля с утверждением в должности начальника дивизии. Просто и без тени лукавства.

Врангель с достоинством поблагодарил. Влажный шёлк холодил спину, будто сорочку только что принесли с мороза. Раздражало это ужасно. Старался дышать неглубоко: не раскашляться бы.

Романовский держался, как всегда, невозмутимо.

Даже старый китель, отметил Врангель, не убавил шляхетской надменности начальника штаба... Реплики вставляет в общий разговор точно. Так хороший артиллерист кладёт снаряды в пристреленное место... Лицо гладко выбрито, и холёность сохраняет, несмотря на хроническое недосыпание. Вот Санников — наоборот: сильно сдал. Уже почти старик: оплыли и опустились плечи, остатки ёжика на голове, усы и брови поседели, лоб и щёки — морщинистые и жёлтые... И на стул сел, кряхтя по-стариковски. Немудрено было не узнать. Ведь за пятьдесят уже... А сам-то ты, Петруша, на кого похож, любопытно знать? Ни побриться не успел, ни даже в зеркало глянуть... Что же, чёрт возьми, так гнетёт Деникина?