Выбрав, как ему показалось, удачный момент — первый голод все утолили и разговор наладился, — он поднял вопрос о начальнике своего штаба.

— Фон Дрейер? — нахмурившись, переспросил Деникин. — И речи быть не может. У меня есть сведения, что он выдал немцам офицерскую организацию в Москве. А те сообщили большевикам. Все были расстреляны.

— Но я не допускаю мысли... — Врангель растерялся. Голова снова запылала, и ничего, кроме дежурных и бесполезных фраз, в неё не приходило.

— Смутные времена поднимают со дна души человека всю муть. И многие страшные вещи приходится не только допускать... В них приходится убеждаться на каждом шагу.

— Но может быть, Антон Иванович, — деликатно вмешался Романовский, — назначить временно, пока не выяснятся все обстоятельства...

— Нет! В моей армии он служить не будет. — Деникин отрезал жёстко и решительно. Его недовольный вид и отметающий жест были красноречивее слов.

Поспешив сменить тему, Романовский перевёл разговор на конфликты с кубанскими властями. И в этом случае, понял Врангель, всё говорилось исключительно для него.

По словам Романовского, претензии правительства Быча стали совершенно вызывающими. Озабоченные лишь улучшением хозяйственной жизни в крае, главари «черноморцев» не проявляют никакого желания нести тяготы содержания армии. Но при этом не прочь получить в своё распоряжение половину трофеев: прежде всего хлеб, сахар, мануфактуру, обувь и металлоизделия. В итоге органы снабжения больше заняты перепиской с кубанскими властями, а не правильным распределением трофейного имущества между частями и закупками продовольствия. Потому дивизии и испытывают хронический недостаток буквально во всём.

— Так, Александр Сергеевич? — обратился Романовский к Санникову.

Начальник снабжения то ли после долгой тряски в автомобиле, то ли от спиртного быстро осоловел, и седая его голова уже клонилась на грудь. Но нашёл в себе силы вскинуть её и подтвердить кивком.

Врангель поймал себя: менторский тон Романовского стал раздражать его куда сильнее холодных, вгоняющих в озноб прикосновений влажной сорочки. Вдобавок совсем некстати вернулся-таки кашель. И чем унять — чёрт его знает... Не иначе как одному чёрту известна и причина угнетённого состояния Деникина... А не в том ли, что дни Алексеева, и верно, сочтены?

— К сожалению, войска сами часто срывают снабжение и дают поводы для конфликтов с местными властями, — продолжал невозмутимо Романовский, то ли делая вид, то ли действительно не замечая болезненного состояния Врангеля. — Трофеи, вместо того чтобы сдаваться в интендантства, расхищаются. Часты случаи грабежей. Причём казаки грабят не только иногородних, но и казаков других станиц. Вы, Пётр Николаевич, должны сугубое внимание обратить на обеспечение неприкосновенности казачьей собственности. Ведь вы командуете кубанцами.

— И что с того? — Врангель, напрягшись, старался крепко держать себя в узде. — В моей дивизии грабежей нет.

— Хорошо, если так. Но, может быть, жалобы населения до вас не доходят? Или, скажем, вам о них не докладывают бригадные командиры... — бесстрастно уточнил Романовский. — Нрав у казаков специфический: своих не выдают... Даже офицеры.

— Я казаками командовал почти всю войну. И повадки их отлично мне известны. На третий же день после приезда я повесил двух мародёров. И с тех пор, повторяю, в моей дивизии грабежей нет.

— Похвально, Пётр Николаевич... — Чутко уловив нотки недовольства в сипловатом голосе Врангеля, Романовский смягчил тон до примирительного: — Увы, этим не может похвастаться генерал Покровский: на его кубанцев поступает особенно много жалоб.

— Чтобы бороться с этим злом, следует быстрее вводить в армии нормальные военно-полевые суды.

— Делается всё возможное, — парировал Романовский невозмутимо. — Но беда в том, что не хватает военных юристов.

На какое-то время установилась пауза. Отсутствие общего разговора восполнил стук ножей и вилок. Наконец Деникин, очнувшись от своих мыслей, произнёс с горечью:

— Не только юристов... Мы боремся на три фронта: против большевиков, против самостийников и против тыловой неустроенности. А достойных людей катастрофически мало. И с каждым днём их, кажется, становится меньше... Когда гибнут — больно, но понятно: на то и война. Но когда ставят своё честолюбие выше интересов армии и России...

— Не стоит принимать так близко к сердцу, Антон Иванович... — тепло и мягко, даже с нотками нежности, произнёс Романовский. — Обычное дело: слишком впечатлительные начальники при первой же неудаче начинают изводить командование непомерными требованиями и предсказывать всякие бедствия... Давайте отправим Дроздовского в отпуск. Чем продолжительней, тем лучше. Ему не помешает подлечить больные нервы.

— Ну, это вряд ли... — неожиданно подал сонливый голос Санников. — Вряд ли, говорю, удастся убедить полковника Дроздовского взять отпуск в такое горячее время. Я хорошо знаю его по Румынскому фронту... Честнейший и храбрейший офицер.

— В таком случае, Александр Сергеевич, давайте найдём ему должность в тылу. Пусть поработает под вашим началом. Но, согласитесь, нельзя доверять дивизию неврастенику.

— Ну, знаете, Иван Павлович... — Голос Санникова разом очистился от сонливости, кустистые брови сначала удивлённо изогнулись, а потом недовольно сошлись на переносице. — Если Дроздовский как начальник дивизии плох, по-вашему... Так, может быть, вам следует с ним поменяться? Вы займёте его место, а его назначить на ваше...

— Извольте, я не отказываюсь.

Врангель не мог не отдать должное Романовскому: и тени смущения не мелькнуло на холёном лице.

Вместо начальника своего штаба смутился Деникин. Не прожевав, он поспешил произнести:

— Нет-нет, я без Ивана Павловича остаться не могу...

И сделал свой характерный отметающий жест рукой: вопрос закрыт.

Завтрак подошёл к концу.

На церковной площади, у крыльца правления, командующего армией уже ждал станичный сбор с хлебом-солью. Напротив, поднятый по тревоге, построился в резервную колонну Корниловский конный полк.

Всегдашнее спокойствие Безладнову изменило: в расположение полка явился начальник дивизии. Ни с того ни с сего, не предупредив ни ординарцем, ни по телефону. Пешком и в одиночку, не считая адъютанта.

— Ишь, хоробрый якой выискався... — буркнул в белые усы, захлопывая за собой дверь. С высокого крыльца хоть и не сбежал, но ленцы поубавилось.

Что «в Корниловском полку всё благополучно», отрапортовал на чистом русском языке, уверенно и чётко, а самого покусывала досада. Было отчего: и посты раззяву словили — проглядели барона, будь он неладен, и рогожковые кули с мукой-крупчаткой, ещё утром за спасибо полученные от щедрот станичников, до сих пор горой навалены у самого крыльца, а не сложены, как полагается, в бунт[62], и даже собственные усы не успел расчесать — топорщатся во все стороны, что деркачи. Теперь ясновельможность почнёт повсюды соваты нос и лаяты...