пожалуйста, впалые щёки вышли на обозрение. Вот только от единственной детали не избавиться. Чёрные или белые, цвет в данном случае не важен, перчатки приходится надевать, чтобы не бросались в глаза ожоги на руке. А это очень неприятная примета! Ну, ладно. Иногда можно носить одну перчатку, держа другую повреждёнными пальцами. Хотя в жизни никакого беспокойства ожоги не доставляют.

Беспокойство! Мысли причудливым образом переходили от одного к другому, теперь зацепились за непроизнесённое слово. Не ожидал он, что сыскная полиция окажется такой ретивой и выяснит, что не этот глупец поручик убил своего благодетеля в порыве ярости и сбежал прочь, подальше от сотворённого. Тем более что отец наверняка отправил бы Карла за границу, подальше от каторги, и никто бы не поверил, что Иоганн фон Линдсберг не содействовал — нет, помог бежать младшему сыну. Да, план дал сбой, неизбежный сбой, но чтобы так быстро?.. Удивительно, что служить в полицию идут умные люди, а не по протекции, как ранее бывало.

А как хорошо всё начиналось!

После «Ночных вурдалаков» пошла сплошная чёрная полоса, на которой только одно событие и выделялось ярким пятном — побег.

На одном из этапов будущему каторжнику судьба позволила попасть в лазарет. В камере с зарешеченным окном находилось с десяток не вполне интеллигентного вида людей. Некоторые — бледные, с испитыми лицами, обрамлёнными седыми или чёрными бородами.

После того как Павла передёрнуло от протянутой ему грязной по ободу миски с пшённой кашей и куска ситного хлеба, подошёл один из сидельцев с бледным лицом, необычайно худой при высоком росте, с бегающими глазами, взял без позволения миску и, стоя над койкой бывшего предводителя шайки, начал жадно, чуть ли не давясь, пожирать кашу. Потом вытер рукавом рот и бросил на пол зазвеневшую колокольным звоном металлическую миску.

Длинный не уходил, видимо, хотел покуражиться над барином.

Охрана невзлюбила Павла сразу. Маменькин сынок от постоянного безделья организовал банду и держал в руках целую губернию. Так отчего же не поставить зарвавшегося барчука, погубившего немало христианских душ, на место.

— Здравствуй, барин! — произнёс длинный, как-то странно выговаривая слова, словно во рту у него всё ещё была каша…

Павел намеревался не обращать внимания на арестанта, но под ложечкой заныло — не иначе от предчувствия. Так бывало порой, когда в жизни Веремеева должно было произойти важное событие. Перехватило дыхание.

Длинный кивнул: мол, я присяду?

— Пожалуйста, — подвинулся главарь шайки.

— Ты Павел Львович, если память мне не изменяет? — теперь говор арестанта изменился и стал похож на чистый аристократический выговор петербуржца.

Веремеев удивился, но виду не подал, только кивнул головой.

— Давно гадал, встречусь с таким человеком или не сведёт нас судьба среди снежных дебрей Сибири или Сахалина. Ан нет, — он показал куда-то в потолок, — там тоже сводник обитает и нас, заблудших, сводит в одном месте.

— Я не понимаю… — начал Павел, но долговязый его перебил:

— Тебе пока надо только внимать, — он подмигнул правым глазом, — понимать потом начнёшь, когда молодость свою оплакивать будешь, когда обозлишься на весь мир, который тебя отринул, тебя не понял, а выбросил на обочину дороги помирать.

— Я не понимаю, — повторил Павел, хотя кое-что доходить стало. Недаром он попал в больницу, значит, есть провидение. И эта встреча со странным господином, по виду обычным босяком, а по выговору аристократом… Странные вещи творятся на земле.

— Не суди, Павел Львович, людей по внешнему виду, ибо наружная оболочка не всегда отражает внутреннее содержание.

Бывший главарь шайки молчаливо внимал словам странного незнакомца. Если бы ранее увидел его на улице, прошёл бы мимо и не оглянулся, а теперь начал вглядываться, не уперев взгляд, а как-то так, исподволь.

— В газетах твой портрет не очень хорошо получался. Если б я на судебных слушаниях не был, то, ей-богу, не признал бы.

— Я не пряник, чтобы всем нравиться, — попытался съязвить Веремеев.

Арестант поморщился.

— Зачем же так грубо, Павел Львович?

С того дня главарь шайки попал под крыло Ивана Бесфамильного, преступника, имевшего восемь судимостей, когда-то носившего фамилию одного из старинных дворянских родов.

Иван Бесфамильный не попадался в руки полиции, а приходил сам, когда надоедала или кочевая жизнь, или надо было сесть за менее тяжкое преступление. Лучше посидеть два-три месяца, чем загреметь на десяток лет каторжных работ. Ему нужен был в тюремной больнице сообщник, план побега он разработал давно. Довериться кому ни попадя он не имел особого желания. А здесь такой подарок привалил в виде молодого, но уже закоренелого убийцы Павла Веремеева, который человеческую жизнь ценил не больше сорванного в поле цветка.

Иван смотрел на Павла, лицо его не выражало никаких эмоций. Прикидывал все «за» и «против». Если удастся бежать, то стоит ли оставлять при себе юношу, или же сразу избавиться от него? Балласт на корабле выбрасывают за борт, но здесь иная ситуация. Судя по тому, что банду не совсем зрелых мужчин искали в губернии два года, у главаря есть голова на плечах. Держать в ежовых рукавицах людей невероятно трудно, тем более лавировать между ними, чтобы не было ни одного случая непослушания. Ибо где зреет маленький нарыв, созревает большая язва. А судя по газетным отчётам, члены банды молчали то ли от страха, то ли от того, что всё-таки чтили своего главаря.

Павлу же надоело бросать косые взгляды, и он смело уставился в глаза подошедшему к нему незнакомцу.

— Простите, — наконец произнёс он, — вы меня знаете, а я вас нет. Как-то нехорошо получается. Так ведь? — Он тоже закинул эдакий, как в бильярде, пробный шар. Ещё неизвестно, на каких тонах и в каком ключе вести разговор. Надо для начала прощупать, как следует, а потом подумать, для какой цели пригодится арестант.

— Позвольте представиться, — длинный церемонно поднялся, поклонился и произнёс: Пока для тебя я — Иван Бесфамильный. Можешь меня называть Иваном, Ваней, братцем или, на крайний случай, Иваном Иванычем, — снова сел, закинул ногу на ногу.

— Мне, видимо, представляться не надо. Вы и так меня опознали.

— С трудом, но опознал, — черневший провал на месте одного из верхних резцов прямо-таки приковывал взгляд.

— Видишь, — продолжал он, — не все в камерах настроены гостеприимно, иногда приходится место под солнцем завоёвывать. Не в Бородинском, конечно, сражении, у нас бои помельче и народу в них участвует поменьше, но не менее кровожадные. В этом я тебя со всей ответственностью могу уверить. Но я пришёл не для того, чтобы нагнать на тебя страху. Жизнь — она и без того в достаточном количестве его представляет.