для меня месте, но случайный толчок, и всплывает в памяти, многое из того, что казалось навсегда забытым. Ещё более удивительно другое. Случается, как в сохранившимся в памяти японском хокку[404], воспроизвести не смогу, только как запомнилось: семена слов, когда-то сказанные тобой, проросли во мне.

Кто знает, может быть, в будущих компьютерах информация будет додумываться, буквально прорастать. Как проросла во мне «Фиеста» и фраза «И Брет была с ними»…

…возвращение «Фиесты»

Через много-много лет «Фиеста» вновь напомнила о себе.

Октябрь 2012 года, российский телеканал «Культура», интеллектуальное шоу «Игра в бисер»[405]. Обсуждают роман Э. Хемингуэя «Фиеста. И восходит солнце». Неожиданно для меня, многие из участников говорят о «Фиесте», как о лучшем романе писателя. А один из участников говорит даже более категорично: «после «Фиесты» каждый последующий роман писателя был хуже, чем предыдущий. Исключение «Старик и море»»[406]. Следовательно, в первый период – вершина «Фиеста», в последний период – вершина «Старик и море». И разъяснение, – в «Фиесте» Э. Хемингуэй не претендует на роль мачо, не боится снять с себя защитный панцирь, не боится самого себя. Привычный, брутальный[407] Хэм[408] с ружьём в руках, в свитере из грубой вязки, а то и в боксёрских перчатках, стал играть иную роль и писать иные романы. «Фиеста» антимаскулинный[409] и, в этом смысле, самый антихемингуэевский роман писателя.

Признаться, после этой передачи хотелось воскликнуть: всегда так думал, просто не решался признаться другим и самому себе. Не понимал, что фраза «и Брет была с ними» только вершина айсберга и, наряду со многими другими текстами, поступками, встречами будет разбуживать мою тендерную чувствительность.

…время «Фиесты»

«Фиеста», как практически любой литературный текст, который мы считаем классическим, говорит нам о времени, в котором написан, о том, что вне конкретного времени, и о самом тексте, который можно созерцать, забыв о времени. Можно сказать иначе, любой литературный текст, который мы считаем классическим, говорит о том, что происходило тогда, о том, что происходит всегда, и о том, что не происходило никогда.

Если время частица вечности, то текст то ли их сопряжение, то ли их запредельность, то ли их преодоление, то ли их забывание.

Если говорить о времени, то главная подсказка романа «Фиеста» содержится в словах Гертруды Стайн[410], вынесенных в эпиграф: «все вы – потерянное поколение».

Когда-то они рвались добровольцами на фронт, молодой Хемингуэй в том числе, они рвались туда, где светло и чисто[411], где мужчина мог доказать, что он мужчина, где возможна была ничем не отягощённая мужественность, где возможен был героизм без недомолвок, когда известно, кто друг, а кто враг. После войны, которая получила название «Великая война», на которой практически ничего не сбылось, они вернулись «потерянным поколением».

Позже, от частого употребления, слова эти стали привычным клише, тогда, в устах признанного гуру молодых писателей, звучали как откровение, постепенно распространяясь на всю артистическую богему «там и тогда».

Париж, начало XX века, весёлые двадцатые, сотни писателей, художников, актёров со всего мира, жизнь как искусство, искусство как смысл жизни, шок от разрушения любых художественных канонов, эпатаж всех, кто не посвящён в «свои», гении, эпигоны, любовь, измены, солидарность, предательство, бесконечная художественная тусовка с обязательными попойками (не забудем, в США в это время «сухой закон»[412]), ничего будничного, ничего ординарного, «праздник, который всегда с тобой»[413]. Но откуда в этом «празднике» столько горечи, столько щемящей горечи, может быть, этот нескончаемый «праздник» должен был заглушить чувство потерянности.

«Такие ужины я запомнил со времён войны. Много вина, нарочитая беспечность и предчувствие того, что должно случиться и чего нельзя предотвратить» – напишет Э. Хемингуэй в романе «Фиеста». Такие «ужины», как свидетельствует та же «Фиеста», продолжались и после войны.

…говорят там, в Сан-Себастьяне, хорошо ловится форель

В самой «Фиесте», кажется, не происходит ничего примечательного.

Встретились, выпили, поговорили, опять выпили, решили поехать ловить форель, говорят там, в Сан-Себастьяне[414], хорошо ловится форель, к тому же начинается фиеста, шумный праздник, будет коррида, поехали, хорошо ловилась форель, потом город взорвался фиестой, семь дней и ночей праздника, семь дней и ночей беспробудного пьянства, коррида удалась, один из тореро был особенно хорош, потом коррида завершилось, фиеста кончилась, все разъехались, остался только слой пыли на машинах. Все они были друзьями, все были рады друг другу, все были рады фиесте, и с ними была Брет, все мужчины были в неё влюблены, это не мешало их дружбе, не мешало даже тому, кто собирался на ней жениться, не потому что все были такие благородные, просто знали новые правила игры. Война осталась позади, спряталась в подкорках их сознания, но теперь, после войны, что-то кончилось, что-то отодвинулось навсегда, не принято больше говорить «во весь голос», стыдно плакаться, прилюдно страдать, нельзя так, как раньше, жить, нельзя так, как раньше, любить, страсть, aficionado[415], растворена в праздниках, в фиесте, в корриде, но лучше её избегать, когда речь идёт о личных чувствах, и это – не новая мода, не новая поза, всё действительно изменилось, стало другим.

Все радуются празднику, все забывают о себе, все, кроме Роберта Кона[416], вот кто постоянно вносит сумятицу, постоянно выпирают его страдания, его «невыносимая тяжесть бытия»[417]. Когда вино развязывает языки, когда, как обычно у мужчин, вот-вот в ход должны пойти кулаки, все повздорят и успокоятся, все, кроме Роберта Кона, вот кто не способен удержаться, ведь не даром же он брал уроки бокса, для чего-то готовил свои кулаки, вот кто не удержится, обязательно применит кулаки, хотя потом окончательно раскиснет, расплачется.

…текст, который меня завораживает

Почему этот текст меня завораживает? До конца не знаю. Никогда не привлекала богемная жизнь, тем более попойки с богемным привкусом, всегда сторонился мужского сообщества, не привлекательна для меня фиеста, с её толчеёй, с её толпами людей, не стал бы протискивать в передние ряды, чтобы увидеть, как пронесутся мимо разъярённые быки, подобный адреналин не для меня, и от корриды с лёгкостью отказался бы, каким бы искусным не был один из тореро. Не завидую весёлым двадцатым в Париже, если уж выбирать, то маленький немецкий городок с мощёными улицами, уютный, домашний, с женщиной, такой же уютной и домашней, как и всё остальное там и тогда, где время будто остановилось, где хочется думать о вечном, где спокойную, размеренную жизнь не способны нарушить даже праздники, где можно забыть даже о своей