войны оказались «потерянным поколением», наш герой перестал быть мачо, но не потерял способность любить, возможно, эту женщину он любил и раньше, но с особой остротой стал любить «после войны».

…Хэм между мачо и не мачо

Один из участников передачи «Игра в бисер», о которой я говорил выше, тот самый, который считал, что после «Фиесты», каждый следующий роман Хемингуэя хуже предыдущего, прямо сказал, что Хемингуэй всю жизнь метался между мачо и не мачо. Возможно, это раздвоение началось в детстве, когда отец мечтал о том, что мальчик займётся медициной и естествознанием, мать мечтала, чтобы мальчик научился играть на виолончели, а дедушка просто подарил мальчику однозарядное ружьё 20-го калибра. Но, как выяснилось позже, маленького Эрнеста не привлекли ни естествознание, ни медицина, ни музыка, охоту он полюбил, не более того, но победила иная страсть – любовь к книгам. Возможно его гений (если под гением понимать не степень художественного таланта, а тот geniys[433], который живёт в человеке и ищет воплощения) требовал разобраться в самом себе, разобраться в поколении, которое не сразу поняло, что уже не в состоянии быть мачо.

В «Фиесте» много сентиментального, это естественно, если речь идёт о любви, но «Фиеста» принципиально не сентиментальный и не мелодраматический роман, он исключает любые «если».

«Как было бы здорово, если бы Джейк вернулся с фронта здоровым, как бы они с Брет любили бы друг друга» – это принципиально не о «Фиесте». Не будем клеймить эти «если», как не будем клеймить мелодрамы, построенные на подобном «если», в них свои резоны, своя психотерапия, хочется пожалеть героев, а заодно самих себе, поплакать о них, а заодно о самих себе, и, в конечном счёте, растрогавшись, смягчится к миру, смягчится к самим себе. Сентиментальная мелодрама, возможно, самый человечный из жанров искусства, но «Фиеста» при всей своей мелодраматичности, не мелодрама. Смешное ранение героя, как факт искусства, если хотите, просто символ новой онтологии жизни.

Случайно, не случайно, по крайней мере, симптоматично, что практически в эти же годы был написан другой столь же знаковый роман первой половины XX века «Шум и ярость» (в последнем переводе «Звук и ярость») Уильяма Фолкнера[434].

Роман состоит из четырёх частей, в которых, практически одну и ту же историю, рассказывают разные персонажи (может быть, и это свидетельство «после войны», когда привычные истины вдруг стали расслаиваться). Один из четырёх, Бенджамин, Бенджи, которого можно назвать аутистом[435], а можно и более резко, поскольку после того как ему исполнилось пять лет, он так и не повзрослел. Поэтому мы вправе сказать, что версия Бенджи, это «жизнь… повесть, рассказанная идиотом: полно в ней звука и исступлённости, но ничего не значащих» (именно эти слова, вынесены на обложку книги, которая хранится в моей библиотеке).

Можно предположить и другое, сам Фолкнер, когда говорил о человеке, который «знает, что происходит, но не понимает почему», имел в виду именно Бенджи.

Так вот, рискну сказать, что «Шум и ярость», в части рассказанной Бенджи, история любви «после войны», и эта история невероятным способом пересекается с историей любви в «Фиесте» (в неэвклидовом пространстве культуры, параллельные пересекаются). И не будем заламывать руки от того, что любовь Бенджи – это кровосмесительная любовь к родной сестре.

Всё началось в раннем детстве. Они играли около реки. С ними была его старшая сестра, Кэндейси, которую все в доме (кроме матери) называли Кэдди. В тот день Кэдди измазала штанишки, они решили пойти домой, чтобы Кэдди переоделась, но взрослые их прогнали, почему-то в тот день им было не до них. Они вернулись в игру, Кэдди залезла на высокое дерево, и Бенджи смотрел на Кэдди снизу, и навсегда запомнил её перемазанные штанишки.

Никто не понимал Бенджи, никто не любил Бенджи, никто кроме старшей сестры, но самое неприятное для Бенджи, было в том, он не мог с этим примириться, что сестра взрослела, постепенно превращалась в женщину, а он, Бенджи, не взрослел, оставался всё таким же пятилетним. И по мере того, как Кэдди превращалась в женщину, Бенджи всё чаще плакал. Очень сильно он заплакал, когда от Кэдди стало пахнуть духами. Он не мог понять, куда делась Кэдди, ведь духи заглушали её запах. А однажды он заголосил во весь голос, во всю силу своих лёгких, когда однажды наткнулся на то, как повзрослевшая Кэдди обнималась в гамаке с чужим парнем.

Бенджи не взрослел, только со временем стала развиваться его мужская потенция. Она стала такой сильной, такой непреодолимой, что он не мог с ней справляться. Всё кончилось тем, что однажды он набросился на проходившую мимо школьницу. Пришлось его срочно оскоплять.

7 апреля 1933 года, Бенджи исполнилось 33 года. Его все поздравляли, был традиционный торт со свечами. Он не очень понимал что происходит. Он просто пошёл по лужайке, по которой он ходил с Кэдди, там пахло травой и пахло Кэдди. Там был забор, за который ему не разрешалось заходить. Он пошёл вдоль забора. Пахло травой и пахло Кэдди. Он дошёл до сломанного места, хотел пролезть, зацепился за гвоздь. Вдруг вспомнил.

Кэдди отцепила меня, и мы пролезли сквозь. Дядя Мори сказал, чтобы нас никто не видел, а поэтому надо нагнуться, сказала Кэдди. Нагнись, Бенджи. Вот так, видишь. Мы нагнулись и прошли через сад, где цветы скрипели и стучали об нас. Земля была жёсткая. Мы перелезли через забор, где свиньи хрюкали и сопели. Наверное, им грустно, потому что одну из них сегодня убили, сказал Кэдди. Земля была жёсткая, взбитая и узловатая.

Держи руки в карманах, сказала Кэдди. Не то ты их отморозишь. Ты ведь не хочешь, отморозить руки на рождество, верно.

…вернёмся к любовному треугольнику: Майкл

Вернёмся к «Фиесте», к любовному треугольнику, в котором, как и в «Шуме и ярости», две стороны, он и она, неизменны, они не подвластны времени, не подвластны тлену, кто-то увидит в этом романтизм, кто-то сентиментальность, а кто-то щемящую нотку «после войны», как после всего, после времени. А третья сторона, постоянно меняется, как меняется всё во времени.

С Робертом Коном более или менее ясно. Джейк, как и во всех иных случаях, не шумел, не возмущался, только признавался самому себе, что в этом случае особенно не мог справиться с ревностью, лучше бы кто-нибудь другой, только бы не Роберт Кон.

…Почему меня подмывало бесить его, я и сам не знаю. Впрочем, знаю. Я слепо, непримиримо ревновал к