Красоту всей строфы составляет именно порядок, в котором изливаются сии сладкозвучные стихи. Прочтя их же снизу вверх, смысл в них останется, хотя, конечно, прелесть их исчезнет. Пытались мы читать „Историю русского народа“[574]: сверху вниз, снизу вверх, справа налево, слева направо, крест-накрест, через строку – а смысла все не находили»[575].

– Ха! ха! ха! – хохотало почти все общество.

Когда прекратился смех, то выступил г. Пасынков с нумером того дня «Литературной газеты» и прочел следующее: «„Северная пчела“, при виде множества новых журналов, являющихся словно грибы, осерчала на это изобилие периодических изданий и возгласила: „И теперь, когда российской литературе угрожает бедствие от множества журналов и устрашает истинных литераторов, как весть о саранче, „Северная пчела“ торжественно объявляет, что она не намерена заграждать пути ни одному журналу, не станет спорить ни с одним из них и предоставляет каждому жить, чахнуть и умереть свободно“». К этому «Литературная газета» делает заметку: «Это похоже на объявление князька какого-то мелкого негритянского племени, который, окончив свой обед, велит своему глашатаю кричать: Абул-Фатит-Гругру пообедал; теперь все другие государи могут обедать»[576]. И это тотчас назначено было в ближайший нумер. Так-то составлялась газета без особенных хлопот и вполне патриархально. Чего же не хватало иногда, то очень просто дополнялось чрез вынимание то сотни стихов, то нескольких страниц прозы из книг, альманахов и журналов с именами знаменитых авторов. Что может быть легче и проще этого? Впоследствии Сенковский таким манером перепечатывал в «Библиотеке для чтения» иногда целые книги, а статьи сплошь и рядом. Но всего забавнее, что и за эти перепечатки чужого добра Сенковский брал с благодушного Смирдина, верившего в него словно в Евангелие, крупную полистную плату, какая была введена у нас не ранее как по появлении «Библиотеки для чтения».

По случаю выхода «Северной пчелы», которую коробило появление новых журналов и газет, Воейков, который в глубине души сам разделял мнение «Пчелы», сказал, pour faire bonne mine au mauvais jeu[577], думая замаскироваться благонамеренностию:

– А вот я не таков и постоянно повторяю себе драгоценные слова князя Петра Андреевича Вяземского:

Дай Бог нам более журналов:

Плодят читателей они.

Где есть поветрие на чтенье,

Там в уважении перо,

Где грамота, там просвещенье,

Где просвещенье – там добро!..[578]

– Я в особенности желаю успеха хорошим журналам, – продолжал Воейков и, впадая в цитаты Св. Писания, поспешил воскликнуть: – «Входяще в дом, целуйте достойного, глаголюще: мир дому сему. И аще убо будет дом достоин, приидет мир ваш на него. Аще ли же не будет достоин, мир ваш к вам возвратится». Например, ежели бы друг мой и глубочайше мною уважаемый чуть не до боготворения Борис Михайлович Федоров принялся за журнал, то я был бы в восхищении, хотя и потерял бы сотрудника неоцененного. Так и теперь, в доказательство моего прямодушия, получая от времени до времени от Бориса Михайловича отрывки из его давнишнего романа «Князь Курбский», известного всей русской публике по лоскуточкам, и дарами этими великолепно украшая мой скромный еженедельник[579], я не могу не пожелать вместе со всею публикой того, чтобы автор этого прекрасного романа издал его наконец отдельно в свет, чем всех порадовал бы несказанно. Мое желание подкрепилось сегодня письмом, полученным мною из Нарвы, от доброго моего приятеля Каменева, который прислал мне, по предмету «Курбского», статеечку.

Все пожелали услышать эту статью до прочтения ее в печати и услышали следующее:

Казнь после смерти. Борис Михайлович Федоров десять лет уже сочиняет роман «Князь Курбский», и Богу одному известно, докончит ли его когда-нибудь. Между тем, отрывая от него куски, помещает во всех журналах, газетах и альманахах, так что бедное его произведение, не будучи молодо, состарилось. Посмотришь, в самом деле, как непостижим жребий человеков. Хитрый князь Курбский, счастливо избегнув от царя Ивана Васильевича, попал в руки Борису Михайловичу Федорову. Грозный приговорил бы его, может быть, четверить, а Борис Михайлович раздвадцатерил его. Так иногда мореходец безопасно переплывает океан и гибнет в ручейке[580].

Г. Федоров, тут бывший, сам с другими смеялся милой шутке и объявил, что надеется, что роман его скоро выйдет в свет; хотя действительно вышел и, само собою разумеется, уже не произвел никакого эффекта, лет 15 спустя после этой статьи и после неоднократных уверений автора о скором появлении романа, действительно, к сожалению, устаревшего и опереженного слишком многими историческими романами у нас в России, а именно «Юрием Милославским» Загоскина и «Самозванцем» Фаддея Булгарина[581], который, напечатав этот роман, всячески силится под разными псевдонимами доказать в «Северной пчеле», что этот его роман ставит его наряду с Вальтер Скоттом.

– Кстати зашла речь о Скотте, – сказал, смеясь, барон Розен, произнося фамилию знаменитого британца так, что двойное т мало было заметно, – сегодня, как я собирался к вам ехать, Александр Федорович, один мой однополчанин, предобрый малый, который давно уже сбросил ментик и доломан[582], навестил меня и передал мне для напечатания свои очень неправильные, но все-таки забавные стихи. Вот они.

И он своим пискливым голосом, со своею странною интонацией нараспев, прочел следующие очень плохие вирши, имевшие только достоинство заключать в себе грубый каламбур:

Романтик, балагур, шотландец

Ввел подражанье за собой:

Вдруг «Выжигин» и «Самозванец»

Явились на Руси святой.

Писатель гордый, издавая,

Мнил быть наш новый Вальтер-Скотт.

К чему фамилия двойная?

Ему довольно, повторяя,

Одной последней без хлопот[583].

– Ха! ха! ха! – раздалось в гостиной. – Ну досталось же Фаддею Венедиктовичу или Архипу Фаддеевичу Зерову[584]! – раздались восклицания. А Воейков, с обычным своим завываньем, объявил, что непременно в следующем нумере под видом логогрифа он напечатает эти стихи, в последующем нумере припечатав и объяснение слов Скотт и скот[585].

X

Воейков имел страсть разоблачать псевдонимы, хотя сам не любил, когда разоблачали те псевдонимы (Алексея Кораблинского, Никиты Лугового и Феоктиста Нагайкина), которыми он часто прикрывался. Так он, когда находился в немилостивом ко мне расположении духа, что в течение нашего знакомства случалось не раз, снимал тотчас завесу и с моего Виктора Басковского или Бориса Волжина, которыми я маскировал свое настоящее имя, особенно с того времени, как с 1835 года стал служить в Военном министерстве, где в ту пору сделано было распоряжение тогдашним министром, графом (впоследствии