— Это вы — новая горничная графини? — спросил слуга в жилете в желтую и серую полоску.

Он говорил с южным акцентом и напомнил Лене школьного учителя математики, любившего повторять: «История знает трех великих математиков: это Архимед, Пифагор, а о третьем умолчим из скромности». Улыбнувшись воспоминанию, она кивнула в ответ.

— А это мой муж, — сказала Лена, слезая с повозки.

— Вам не следовало въезжать с этой стороны. Для слуг существует черный ход, — сделал замечание встречающий. — Но теперь уж что говорить… Словом, вы, добрый человек, можете отправляться своей дорогой, — и он сопроводил свои слова величественным и плавным жестом, отпуская Тоньино на все четыре стороны.

— Как это «отправляться»? Заходите в дом, Мизерокки! — раздался голос графа Ардуино, и его высокая фигура показалась в приотворенных дверях парадного. — А ты позаботься о лошади, — велел он слуге, почтительно поклонившемуся в ответ.

Тоньино об руку с женой поднялся по ступеням и вошел в просторный вестибюль, обставленный старинной мебелью.

— Входите, входите, — продолжал граф. — Моя жена еще спит, — пояснил он, ведя их за собой в кабинет.

Стены в этой комнате были обшиты темным деревом до самого потолка, обстановка состояла из обитых кожей диванов, письменного стола эпохи Директории[26] и, главным образом, книг, расставленных повсюду и даже наваленных грудой на полу.

Чета Мизерокки неподвижно застыла на пороге, пока граф усаживался за письменный стол.

— Стало быть, это и есть ваша жена, — вновь заговорил граф, обращаясь к Тоньино. — Я рад, что вы позволили ей поработать здесь, у графини. Моя жена чувствует себя такой одинокой вдали от столичного шума. Присаживайтесь, — добавил он, — я прикажу подать вам вермут. — Тут граф протянул руку к стене позади себя и дернул за бант, венчавший длинный витой шелковый шнур. Вдалеке послышался звон, и почти тотчас же на пороге появилась служанка, важная, как римская матрона. В руках она держала поднос, на котором были расставлены рюмочки и бутылка янтарного напитка.

— Господину графу не стоит беспокоиться, — вымолвил наконец Тоньино. Он, как и Лена, не последовал приглашению присесть и остался на ногах.

Пригласить на виллу одного из подчиненных и оказать ему столь радушный прием — это была честь, которой удостаивались очень немногие. Только управляющего приглашали во внутренние покои, да и то лишь для обсуждения служебных дел.

— Присаживайтесь, прошу вас, — настойчиво повторил граф, указывая на кожаный диван, — нам надо обсудить обязанности вашей жены и ее жалованье. Полагаю, вам нелегко было согласиться на расставание с вашей Леной на пять дней в неделю, — начал он, когда супруги все-таки сели. — По крайней мере так мне сказала графиня, очарованная красотой вашей юной женушки. Разумеется, каждую субботу, по утрам, мой шофер будет отвозить ее в Луго и привозить обратно в воскресенье вечером. — Граф говорил о Лене так, будто она была неодушевленным предметом, принадлежавшим Тоньино. — Не тревожьтесь о ней, Мизерокки: работа не тяжелая, и никто не посмеет ее обидеть, все будут относиться к ней с уважением, даю вам слово, — пообещал он, разливая вермут по рюмкам.

— Господин граф очень добр. Благодарю, — почтительно и негромко проговорил Тоньино.

— Не говорите обо мне в третьем лице. Разве вы не знаете последних распоряжений дуче? — насмешливо спросил граф, поднося рюмку к губам.

— Боюсь, что нет, — неуверенно ответил Тоньино.

— Обращение в третьем лице выведено из употребления, друг мой. Теперь итальянцы должны обращаться друг к другу только прямо и непосредственно, как вы, крестьяне, это делаете здесь в деревне. — В голосе старого аристократа послышались презрительные и саркастические нотки: он не считал нужным скрывать свое истинное отношение к пропагандистским вывертам нового режима.

— Я готов исполнить любое ваше приказание, господин граф, — ответил Тоньино, совершенно равнодушный к распоряжениям фашистских идеологов.

Он из вежливости пригубил предложенный вермут. Лена столь же вежливо, но решительно отказалась, объяснив, что от алкоголя у нее кружится голова.

Наконец граф с отеческой улыбкой обратился к самой Лене:

— Жалованье вам будут выплачивать еженедельно, и если в какой-то момент вы решите, что это место вас больше не устраивает, скажите мне прямо. Вы можете покинуть нас когда захотите.

В этот момент легко, как облачко, внеся с собой дух беспечного веселья и молодости, источая аромат духов, в кабинет впорхнула Одетта. Ее лицо все еще выглядело заспанным, вьющиеся светлые волосы были в живописном беспорядке. Без косметики она казалась еще более привлекательной. На ней был длинный атласный пеньюар цвета сливок, перехваченный в талии широким поясом, а на ногах белые кожаные домашние туфельки без задников, но на высоких каблучках.

Лена и Тоньино дружно вскочили при ее появлении.

Подойдя к графу, Одетта склонилась над ним и поцеловала его в губы.

— Всем привет, — начала она певучим голоском. Потом обратилась к Лене: — Значит, ты все-таки явилась. В таком случае я тебя немедленно похищаю. Идем со мной.

Лена посмотрела на мужа. Ей хотелось поцеловать его на прощание, но она не осмелилась.

— Увидимся в субботу, — сказала она вполголоса и побрела со своей холщовой сумкой вслед за хозяйкой по бесконечной анфиладе больших и малых зал. Ей припомнился рассказ Спартака о том, как живут богатые. Оказывается, он не солгал. Впервые в жизни Лена видела прекрасные покои, обставленные старинной мебелью, с мягкими коврами на полу и расписными потолками. Повсюду витал незнакомый ей, едва уловимый, но стойкий аромат.

«Наверное, это запах богатства», — решила Лена.

Лена остановилась на пороге просторной светлой спальни. На паркетном полу лежал ковер нежных пастельных тонов. Белая постель, вся в кружевах и оборках, была затянута белоснежным кисейным пологом, ниспадавшим с высокого балдахина. Белые шторы с двух сторон обрамляли широкое окно, выходившее в сад.

— Ну, что же ты? Входи, — позвала ее Одетта.

— Я боюсь испачкать ковер, — ответила Лена, кивнув на свои деревенские сапожки.

— Ну так разуйся, — деловито приказала графиня.

Лена опустила на пол свой холщовый мешок, сняла сапожки и вытащила из мешка пару сабо на плоской подошве. Она робко переступила порог комнаты. Одетта распахнула еще одну двустворчатую дверь, покрытую белым лаком с золоченой резьбой.

— Это моя гардеробная, — объявила она.

Здесь стояли вдоль стен два громадных платяных шкафа, в глубине висело большое зеркало, а перед ним помещался обитый белым тюлем туалетный столик с овальным зеркалом. На столике теснились многочисленные баночки, пузырьки и флаконы.