слышала. Она приподнялась на локтях, о чём тут же пожалела: спину обожгло болью. – Правда?

– Пг'авда, – Настя издала странный звук – то ли смешок, то ли вздох, то ли всхлип. А потом добавила совсем механическим, бесцветным голосом: – И её посадили на кол.

Ковальчик поперхнулась собственными так и не покинувшими глотку словами. Рухнула обратно на кровать, не в состоянии отвести взгляда от затянутой одеялом тощей спины на соседней кровати. Таращилась на неё так, будто от этого зависела собственная жизнь.

А старые окна так и стонали от бушующего снаружи ветра.

– А меня… – противно скрипнули петли: подружка наконец перевернулась. И от её бледного лица и глаз, мерцающих в темноте, Маришке сделалось по-настоящему дурно. – Заставили смотреть.

Первая ласточка

– Кто это, дадо? – Вилош, высунувшись из кибитки, во все глаза смотрит на перекинутого поперёк отцовской лошади мальчика.

– Вот, приятель тебе, – отвечает цыган, спешившись. – У работорговцев увёл.

– У работорговцев?! – верещит Вилош, со всех ног бросаясь к диковинной дадиной добыче.

Отец снимает мальчишку на землю да ножом разрезает путы на его руках.

– Тебя как звать?! – Вилош тоже бросается на землю, уставившись в зарёванное лицо малыша. А затем недовольно цокает: – А-ай, беляночка… Дадо, но так он же не цыган!

– Не цыган, – кивает седой головой дадо. – То и лучше даже. Лальке пущай помогает. На рынке. Беляночкам-то и милостыню поболе дают.

– А он на слух-то как? Тугой, что ль? – Вилош толкает мальчишку в плечо. – Эге-ей, бледня, звать-то как тебя, говорю?

– Сашка, – бормочет тот в ответ.

– Ась? Та громче базарь, я не слышу!

– Александр!

От его внезапного рёва Вилош отскакивает назад. А затем как захохочет:

– Лады, Александро! Давай! Всё мне рассказывай! Что тама у работорговцев? Ты как к ним попал-то? Та не реви, траúн те шявé![2]

По коридору Володя шёл быстро и почти бесшумно. Но не крадучись, нет. Он предпочитал чувствовать себя в доме хозяином, а не вором. Даже в том, который на самом деле залез обчистить.

Так его учил дадо. Цыгане учат своих детей премудростям, копившимся в общине веками. Да начинают сызмальства – кто знает, когда судьбе понадобится развести их по разным тропам? И хоть многого из тех уроков Володя уже не помнил, он неустанно заставлял себя повторять слова отца: «Вор тот, кого поймали. Покуда обе руки целы, не прячь глаза и держи спину ровно – ты честный горожанин».

Темнота его не тревожила. Он знал, пока считаешь её защитницей, а не угрозой, ты в ней охотник, а не жертва.

Володя не раз и не два убегал по ночам из приюта. Не насовсем, нет – сытая и тёплая приютская жизнь была ему по душе. Приходилось, правда, терпеть взрослых и непривычный уклад… Но то не шло ни в какое сравнение с участью, уготованной малолетнему цыганёнку городскими улицами.

Ночь его не пугала никогда – уж цыгане знали: никакой нежити в ней не таится. Это всё сказки, пустой трёп нового Императора да полиции. Комендантский час был удобен лишь им. А как легко обвинить какого-нибудь городского непокорного богатея, что сунул нос на улицу после сумерек. Это было так просто.

Володя только никак не мог взять в толк, отчего же остальной люд так во все эти россказни про Навьих полуночников верил. Хотя у дадо был ответ и на этот вопрос. «Народ-то наш, он тёмный» – вот что тот говорил. Дадо был неверным. И Володя гордился этим.

Дадо был неверным. И за это «Всевышние его и покарали» – вот что однажды сморозила Маришка Ковальчик. Им было лет по одиннадцать, и Володя как следует её отлупил. Ему тогда часто казалось, что у маленькой красивенькой гадюки слишком длинный язык. Да совсем нет мозгов. Растворились в нелепых выдумках.

Володя убегал из приюта «на заработки» – залезал в спящие дома, брал, что плохо лежит. Делал это, скорее, чтобы не потерять навыка, чем из-за жажды наживы – в казённом доме ни деньги, ни побрякушки были не нужны. Будь он взрослым, мог бы купить банковскую ячейку и хранить свои богатства там. Но до тех пор почти всё ворованное он либо тайком раздавал приютским – это в своё время помогло ему заручиться авторитетом даже среди самых старших, – либо прятал в раскиданные по всему дому тайники. Но чаще всего Володя просто выбрасывал свою добычу в канаву на обратном пути в сиротский приют.

Долгие годы темнота была его напарницей. Удивительно, сколько всего можно провернуть в отсутствие дневного света.

Володя скользнул в приоткрытую дверь их с Александром комнаты. Алёша, их сосед и приятель, крепко спал – лежал в той же позе, что и час-полтора назад.

Как блаженно неведение…

Приютские разворошили свои кровати – каждый в поиске собственного тайника. Володин был в наволочке подушки – вытянутый тряпичный свёрток он раскатал прямиком на простыне, словно ковровую дорожку перед Императором.

Прощальный отцовский подарок. Его самое большое сокровище.

Ряд инструментов холодно заблестел в свете окна. Володя бережно пробежался кончиками пальцев по крючкам, ножичкам, ключным болванкам и вкруткам. Большинство из этого ему не понадобится. Он сунул за ухо только пару отмычек, остальное вновь аккуратно завернул в ткань и вернул в наволочку.

Дом был старый, значит, и замки не новы. Вскрыть будет несложно.

У Александра тоже имелись отмычки – самодельные, из подручных материалов. Совсем не такие богатые, как у друга. Они хранились в дорожной сумке между стеной и матрасом, и ему пришлось вытряхнуть из неё всё, прежде чем удалось добраться до холщового мешочка.

– Ну… И с чего полагаешь начать? – прошептал Александр, распихав инструменты по карманам, и встревоженно уставился на Володю.

Этот вопрос давно вертелся у него на языке, но приютский одёргивал себя, полагая, что у друга есть план – должен был быть.

Но тот его разочаровал:

– Я ещё не думал об этом.

– Чу-удно.

Александр опустился на кровать. Та скрипнула, и он тут же покосился на спящего соседа. Алёша спал, точно убитый.

Володины затеи редко терпели неудачи, но порой всё же случалось ему и проигрывать. Обыкновенно он был импульсивен, и планы колотил на скорую руку. И несмотря на это, чаще всего приютскому удавалось выпутываться из передряги чистеньким. Помогало природное цыганское волшебство: смесь смекалки и небывалой удачи… Но иной раз, когда последняя всё же предавала Володю, ему приходилось расплачиваться. А вместе с ним, само собой, и Александру.

– Значится, надобно крепко подумать.

Володя задумчиво взвесил на руке воровской нож:

– Все они, должно быть,