– А отдавали за тебя-то?

– За меня-то? А отчего нет? Мы ведь не бесчестные были. Мойродитель только под конец от пожару разорился, а то еще ихнего богаче жили.Анкундим-то и говорит: «Вы, говорит, голь перекатная». А я и отвечаю: «Немало,дескать, у вас дегтем-то ворота мазаны». А он мне: «Что ж, говорит, ты над намикуражишься? Ты докажи, что она бесчестная, а на всякий роток не накинешьплаток. Вот бог, а вот, говорит, порог, не бери. Только деньги, что забрал,отдай. Вот я тогда с Филькой и порешил: с Митрием Быковым послал ему сказать,что я его на весь свет теперь обесчествую, и до самой свадьбы, братец ты мой,без просыпу был пьян. Только к венцу отрезвился. Как привезли нас этта отвенца, посадили, а Митрофан Степаныч, дядя, значит, и говорит: „Хоть и нечестно, да крепко, говорит, дело сделано и покончено“. Старик-то, Анкудим-то,был тоже пьян и заплакал, сидит – а у него слезы по бороде текут. Ну я, брат,тогда вот как сделал: взял я в карман с собой плеть, еще до венца припас, и таки положил, что уж натешусь же я теперь над Акулькой, знай, дескать, какбесчестным обманом замуж выходить, да чтоб и люди знали, что я не дуракомженился…

– И дело! Значит, чтоб она и впредь чувствовала…

– Нет, дядюшка, ты знай помалчивай. По нашему-то месту у настотчас же от венца и в клеть ведут, а те покамест там пьют. Вот и оставили насс Акулькой в клети. Она такая сидит белая, ни кровинки в лице. Испужалась,значит. Волосы у ней были тоже совсем как лен белые. Глаза были большие. И все,бывало, молчит, не слышно ее, словно немая в доме живет. Чудная совсем. Что ж,братец, можешь ты это думать: я-то плеть приготовил и тут же у постели положил,а она, братец ты мой, как есть ни в чем не повинная передо мной вышла.

– Что ты!

– Ни в чем; как есть честная из честного дома. И за что же,братец ты мой, она после эфтова такую муку перенесла? За что ж ее ФилькаМорозов перед всем светом обесчестил?

– Да.

– Стал я это перед ней тогда, тут же с постели, на коленки,руки сложил: «Матушка, говорю, Акулина Кудимовна, прости ты меня, дурака, втом, что я тебя тоже за такую почитал. Прости ты меня, говорю, подлеца!» А онасидит передо мной на кровати, глядит на меня, обе руки мне на плеча положила,смеется, а у самой слезы текут; плачет и смеется… Я тогда как вышел ко всем:«Ну, говорю, встречу теперь Фильку Морозова – и не жить ему больше на свете!» Астарики, так те уж кому молиться-то не знают: мать-то чуть в ноги ей не упала,воет. А старик и сказал: «Знали б да ведали, не такого бы мужа тебе,возлюбленная дочь наша, сыскали». А как вышли мы с ней в первое воскресенье вцерковь: на мне смушачья шапка, тонкого сукна кафтан, шаровары плисовые; она вновой заячьей шубке, платочек шелковый, – то есть я ее стою и она меня стоит:вот как идем! Люди на нас любуются: я-то сам по себе, а Акулинушка тоже хотьнельзя перед другими похвалить, нельзя и похулить, а так что из десятка невыкинешь…

– Ну и хорошо.

– Ну и слушай. Я после свадьбы на другой же день, хоть ипьяный, да от гостей убег; вырвался этто я и бегу: «Давай, говорю, сюда бездельникаФильку Морозова, – подавай его сюда, подлеца!» Кричу по базару-то! Ну и пьянтоже был; так меня уж подле Власовых изловили да силком три человека домойпривели. А по городу-то толк идет. Девки на базаре промеж себя говорят:«Девоньки, умницы, вы что знаете? Акулька-то честная вышла». А Филька-то мнемало время спустя при людях и говорит: «Продай жену – пьян будешь. У нас,говорит, солдат Яшка затем и женился: с женой не спал, а три года пьян был». Яему говорю: «Ты подлец!» – «А ты, говорит, дурак. Ведь тебя нетрезвогоповенчали. Что ж ты в эфтом деле, после того, смыслить мог?» Я домой пришел икричу: «Вы, говорю, меня пьяного повенчали!» Мать было тут же вцепилась. «Утебя, говорю, матушка, золотом уши завешаны. Подавай Акульку!» Ну, и стал я ее трепать.Трепал я ее, брат, трепал, часа два трепал, доколе сам с ног не свалился; тринедели с постели не вставала.

– Оно, конечно, – флегматически заметил Черевин, – их небей, так они… а разве ты ее застал с полюбовником-то?

– Нет, застать не застал, – помолчав и как бы с усилиемзаметил Шишков. – Да уж обидно стало мне очень, люди совсем задразнили, ивсему-то этому коновод был Филька. «У тебя, говорит, жена для модели, чтобылюди глядели». Нас, гостей, созвал; такую откупорку задал: «Супруга, говорит, унего милосердивая душа, благородная, учтивая, обращательная, всем хороша, вокак у него теперь! А забыл, парень, как сам ей дегтем ворота мазал?» Я-то пьянсидел, а он как схватит меня в ту пору за волосы, как схватит, пригнулкнизу-то: «Пляши, говорит, Акулькин муж, я тебя так буду за волоса держать, аты пляши, меня потешай!» – «Подлец ты!» – кричу. А он мне: «Я к тебе сканпанией приеду и Акульку, твою жену, при тебе розгами высеку, сколько мнебудет угодно». Так я, верь не верь, после того целый месяц из дому боялся уйти:приедет, думаю, обесчествует. Вот за это самое и стал ее бить…

– Да чего ж бить-то? Руки свяжут, язык не завяжут. Бить тожемного не годится. Накажи, поучи, да и обласкай. На то жена.

Шишков некоторое время молчал.

– Обидно было, – начал он снова, – опять же эту привычкувзял; иной день с утра до вечера бью: встала неладно, пошла нехорошо. Не побью,так скучно. Сидит она, бывало, молчит, в окно смотрит, плачет… Все, бывало,плачет, жаль ее этто станет, а бью. Мать меня, бывало, за нее костит-костит:«Подлец ты, говорит, варначье твое мясо!» – «Убью, кричу, и не смей мне теперьникто говорить; потому меня обманом женили». Сначала старик Анкундим-товступался, сам приходил: «Ты, говорит, еще не бог знает, какой член; я на тебяи управу найду!» А потом отступился. А Марья-то Степановна так смириласьсовсем. Однажды пришла – слезно молит: «С докукой к тебе, Иван Семеныч, статьянебольшая, а просьба велика. Вели свет видеть, батюшка, – кланяется, – смирись,прости ты ее! Нашу дочку злые люди оговорили: сам знаешь, честную брал…» В ногикланяется, плачет. А я-то куражусь: «Я вас и слышать теперь не хочу! Что хочутеперь, то над всеми вами и делаю, потому я теперь в себе не властен; а ФилькаМорозов, говорю, мне приятель и первый друг…»

– Значит, опять вместе закурили?

– Куды! И приступу к нему нет. Совсем как есть опился. Всесвое порешил и в наемщики у мещанина нанялся; за старшого сына пошел. А уж понашему месту, коли наемщик, так уж до самого того дня, как свезут его, всеперед ним в доме лежать должно, а он над всем полный господин. Деньги при сдачеполучает сполна, а до того в хозяйском доме живет, по полугоду живут, и чтотолько они тут настроят над хозяевами-то, так только святых вон понеси! Я,дескать, за твоего сына в солдаты иду, значит, ваш благодетель, так вы все мнеуважать должны, не то откажусь. Так Филька-то у мещанина-то дым коромысломпустил, с дочерью спит, хозяина за бороду кажинный день после обеда таскает –все в свое удовольствие делает. Кажинный день ему баня, и чтоб вином парподдавали, а в баню его чтоб бабы на своих руках носили. Домой с гулянкиворотится, станет на улице: «Не хочу в ворота, разбирай заплот!» – так ему вдругом месте, мимо ворот, заплот разбирать должны, он и пройдет. Наконецкончил, повезли сдавать, отрезвили. Народу-то, народу-то по всей-то улицевалит: Фильку Морозова сдавать везут! Он на все стороны кланяется. А Акулька нату пору с огорода шла; как Филька-то увидал ее, у самых наших ворот: «Стой!» –кричит, выскочил из телеги да прямо ей земной поклон: «Душа ты моя, говорит,ягода, любил я тебя два года, а теперь меня с музыкой в солдаты везут. Прости,говорит, честного отца честная дочь, потому я подлец перед тобой, – во всемвиноват!» И другой раз в землю ей поклонился. Акулька-то стала, словноиспужалась сначала, а потом поклонилась ему в пояс да и говорит: «Прости и тыменя, добрый молодец, а я зла на тебя никакого не знаю». Я за ней в избу: «Чтоты ему, собачье мясо, сказала?» А она, вот веришь мне или нет, посмотрела наменя: «Да я его, говорит, больше света теперь люблю!»