Она всегда так делает. Сморозит что-нибудь с умным видом, а потом это вот: «ПИП!» – и я чувствую себя полным идиотом. Например, лезет ко мне в тарелку, хотя до этого сама отказывалась от еды. И ведь знает, что я этого терпеть не могу, и все равно – ПИП! Прошу не трогать мою еду, а она в ответ называет меня жадиной и – ПИП!

Или вот когда закидывает в стирку свои шмотки, перепачканные кровью. Остальные вещи в бельевой корзине потом ведь замучаешься отстирывать. На мой тихий бубнеж только: «Ну За-а-ай! Ну у меня ведь эти дни!» Я говорю, что это ненормально. Столько крови и так часто. А в ответ: «Ну конечно нормально, глупый. Я же де-е-евочка! ПИП!»

Интересно, нормальные люди с нормальной внешностью могут качать права из-за подобного? Или даже расстаться? Нормальные, может, и могут. А ты даже не думай возникать, Зайцеглист.

Фильм приближается к концу. Герои разматывают упырей колами, крестами и святой водой. Они стреляют по окнам, и солнечные лучи, проникающие сквозь разбитые стекла, испепеляют кровососов в прах.

Зайка смотрит в экран, сидя на диване по-турецки. В руке у нее тлеет сигарета, а на столике рядом с диваном – полная пепельница, похожая на ежика из окурков и горелых спичек.

– Какие глупости. – Она пальчиком стряхивает пепел с сигареты. – Не все вампиры боятся солнечного света. А тут прям толпа солнечных бояк собралась. Не бывает такого.

Протирая слезящиеся от дыма глаза, говорю:

– Не бывает? Точно?

Зайка приделывает «ежику» еще одну иголку.

– Ну конечно, глупый! – она округляет глаза. – Некоторые, может, и боятся солнца, но не все же подряд. Это типа аллергии. Вот представь себе, что в каком-нибудь баре собралась толпа людей, которые все до одного чихают при виде котиков! Ну ерунда ведь! – пожимает она плечами. – Или фода сфятая, котофой они тут фсех полифают. Ферующим она, мофет, и фредна. Но не фсе фе фампифы ферующие.

Когда она так возбужденно лопочет про своих любимых кровососов, то иногда немного шепелявит. Она так быстро тараторит, что язык задевает ее очаровательные верхние клычки. Маленькие, но острые. Иногда, во время этого, она кусается. Не до крови, конечно, но ощутимо. И дико приятно.

Смотрю, как она хмурит брови, и, стараясь не улыбаться, говорю:

– Верующие вампиры?

Не заметив сарказма, она отвечает, немного успокоившись:

– Ну да. Вон Дракула. – Она кивает головой куда-то в пространство. – Был верующий, вот от креста и шарахался. А солнца не боялся совсем. Гулял себе днем преспокойно и не сгорал. Даже не дымился.

Зайка глубоко вздыхает.

– Да и вообще: есть вампиры, есть упыри, есть вурдалаки. Они все ра-а-азные! – Она трясет рукой с раскрытой вверх ладошкой. – А глупые киношники их одинаковыми, как цыплят инкубаторных, показывают! – Она тычет пальцем в телик.

Громко сопя носом и надув губки, Зайка складывает руки на груди, и ее обалденные близняшки прижимаются друг к другу. Уставившись на них, говорю:

– Зай, ты ведь в курсе, что это просто кино?

– В том-то и дело, глупый, – говорит она и нажимает пальцем на кончик моего носа. – ПИП!

Потом она наклоняется ко мне и целует. Ее ротик с пухлыми губками и очаровательными клычками прижимается к моей заячьей зубастой пасти.

Это ж надо так любить… Что?

– Что-что. Хату твою, конечно. – Смеханыч прикуривает сигарету. – Это и ежу понятно. Но ты же заяц, а не еж, вот никак и не поймешь.

Смеханыч ржет и выдыхает дым, развалившись на диванчике в ординаторской. Сижу напротив него на стуле и машу ладонью перед лицом, разгоняя клубы дыма. Между нами в этот раз не каталка с телом, а небольшой столик. От Смеханыча всегда лучше держаться на расстоянии, чтоб не окосеть от перегара.

– Хату она твою отжать хочет, тут к гадалке не ходи, – говорит Смеханыч, сделав затяжку. – Черные риелторы. Слыхал про таких?

Мотаю головой. На что мой собеседник прищуривается и говорит с интонацией Карлсона:

– О, брат. Это жулики. – Он выдыхает дым в мою сторону и продолжает уже обычным голосом: – Они обрабатывают одиноких людей. Старух там, алкашей. Ну или дрочил вроде тебя. Засирают им мозги так, что те на них переписывают свою жилплощадь. А потом этих лохов пускают по миру или даже в расход. И все дела. Ну а что? Время сейчас такое. Есть все хотят. А сильный всегда ест слабого, – подводит итог бухой философ.

Чтобы жить, надо есть. Как ни крути. Но всегда найдется тот, кто хочет жрать в три горла. Жрать и свое, и чужое. Как Смеханыч.

Он тянется через весь стол и хватает бутерброд, лежащий на газете передо мной. Рукой с зажатой сигаретой берет со стола стеклянную колбу со спиртом. Отпивает, закусывет, закуривает.

– Ну вот ты, Заяц, – рыгнув, говорит он. – Если ты вдруг пропадешь, тебя разве будут искать? Да у нас все отделение только перекрестится, если ты сгинешь.

Он заходится хохотом, а потом кашлем, извергая из горла клубы дыма и фейерверки слюны. Прокашлявшись, шепчет сиплым голосом:

– По тебе только я скучать буду. Вернее, по твоим бутерам. Но вот твоя телочка… – Он прищуривается. – Эта фифа с тобой явно не из-за них.

Смеханыч трясет моим бутербродом, и кусок мяса шлепает по хлебу.

– Не надо-трогать-мою-еду, – пародирует он меня.

Напарник сегодня явно в юмористическом ударе. Откинувшись на спинку дивана, он тяжело и хрипло дышит после очередного приступа смеха с кашлем. Красные, покрытые потом щеки надуваются. За эту смену запасы спирта в морге, видимо, оскудели больше обычного.

Отдышавшись, мой коллега закидывает руку на спинку дивана и широко разводит колени. Приняв эту позу короля общественного транспорта, продолжает монолог:

– Заяц, а заяц? Дай ты мне ее телефон в конце концов. Мы с ней пообщаемся за бутылочкой полусладкого. В приватной обстановке, так сказать. – Он мнет рукой промежность сквозь штаны. – Выясню, чего ей надо. А потом все как есть тебе доложу.

Молча встаю из-за стола и направляюсь в секционную, чтобы продолжить работу после перерыва.

Смеханыч говорит мне в спину:

– Ну Заяц! Ну для тебя ж стараюсь! Заяц! Заяц!

Выйдя из ординаторской, закрываю за собой дверь, из-за которой слышно, как Смеханыч снова изображает мультперсонажа:

– За-а-ае-е-ец! Ты меня слы-ы-ышишь?

Слышу-слышу. Возможно, Степаныч помнил бы и про ее номер, и про мою съемную хату, если бы не так рьяно следовал своей поговорке.

Все в отделении называют Степаныча Смеханычем. А за глаза – Стаканычем.

В отделении также могут рассказать про то,