лишь одной попсовой песне все вдруг стали зайками и зайчиками. Куда ни глянь – кругом одни пушистики. Волшебная сила музыки, не иначе. Поворачиваюсь к моей проснувшейся королеве и говорю:

– Привет, Зайка.

Зайка морщит носик.

– Ну За-а-ай! Ну прям с утра. – Она смотрит на пузырь в моей руке. – Фу! Меня от одного вида этого пойла мутит. Бе!

Таких бутылок в моем холодильнике завсегда имеется несколько штук. Потому что «пить нужно каждый день…»

– Вот и хорошо, что мутит. Не надо трогать мою еду, – говорю я. – Да и вечер уже, кстати. Мы продрыхли весь день.

– Питье, глупый, – говорит она, уже улыбаясь. – Это питье.

Самая обалденная улыбка, что мне доводилось видеть. Взбалтываю содержимое на дне зеленой бутылки и улыбаюсь в ответ.

– Ну ведь говорят про пьяного, что он нажрался?

Зайка показывает мне язык. Приподнявшись на локтях, кладет подбородок на кулачки и произносит:

– Вот любишь ты эту дрянь пить.

– Не больше, чем ты свой тархун.

Помимо пузырей с тремя топорами, в моем холодильнике иногда появляются бутылки с Зайкиным дорогущим бухлом, бледно-зеленого цвета. Ради которого даже пришлось купить фужеры. Потому что пить сей благородный напиток из граненого стакана – «Фи!».

– Я абсент не просто люблю, а обожаю! – Зайка закатывает глаза. – Это же напиток вампиров, глупый.

Зайка наклоняет головку набок, и прядь волос спадает ей на лицо. Она накручивает ее на пальчик.

– А еще я обожаю тебя и твою морковку! – говорит она, глядя вниз моего живота.

Наклоняю голову и смотрю на свой бледный скукоженный стручок, едва заметный в мочалке кудрявых волос. Морковке должно быть очень обидно такое сравнение. Это ж надо так любить… Что? Мою зарплату санитара в морге?

Не отводя глаз от моего паха, Зайка говорит:

– Так бы и слопала. – Она проводит языком по верхней губе. – Ам!

– Ам!

Широко раскрыв рот, Смеханыч откусывает сразу половину бутерброда.

– Это что? – спрашивает он с набитым ртом. – Буженина?

Белые хлебные крошки шевелятся в его усах, как блохи. Чавкая мясом, он говорит:

– Сыровато как-то.

Так же он говорил на прошлом дежурстве.

Я говорю:

– Не надо трогать мою еду.

Продолжая жевать, Смеханыч выпучивает на меня глаза.

– Заяц! Так это твой бутер?

Так же делано он удивлялся на прошлом дежурстве.

– Ни хрена себе! Людям в стране жрать нечего, а ты деликатесы хомячишь! Вернее, зайчачишь!

Так же тонко он шутил на прошлом дежурстве.

Смешно. Смеханыч ржет. Его гогот негромким эхом отражается от покрытых белым кафелем стен секционной. Непрожеванные кусочки еды, крошки и слюни летят изо рта Смеханыча. Они падают на простыню, которой накрыт труп, лежащий на каталке перед ним. Брызги слюны долетают даже до меня, стоящего по другую сторону от тела. Сквозь сжатые зубы повторяю по словам:

– Не надо. Трогать. Мою. Еду.

Жирными пальцами Смеханыч заталкивает в рот остатки бутерброда.

– Ну извините, холодильник-то общий, – чавкает он и вытирает ладони о давно не стираный халат. – Ладно, что там по смене спихнули? Давай хрен к носу прикинем, с чего начать попроще.

Вместо прикидывания хрена прикрываю нос папкой с бланками о приеме тел. Тошнотворный запах медицинского спирта из пасти коллеги не перебивает даже сожранный им бутерброд.

– Алле…

Смеханыч берет простыню за край у изголовья покойного. Бухой клоун сейчас покажет фокус. Он резко сдергивает ткань с тела и, подняв руку над головой, разжимает пальцы прямо в воздухе.

– …Оп!

Конфетти из хлебных крошек взмывает вверх. Простыня цепляется за ноги трупа и сползает на кафельный пол, тем самым подпортив кульминацию номера. Да и под пологом оказалась не красотка-ассистентка в платье из блесток, а голый мертвый мужик лет пятидесяти.

На теле покойного несколько небольших колотых ран. Две в области печени, одна в правой части груди и одна на шее. Похоже, что раны нанесены тонким острым предметом. Чем-то вроде шила или отвертки. Иных видимых повреждений на теле нет.

Глядя на покойника, мой коллега тянет лыбу.

– Ну здрасьте-забор покрасьте! – говорит он. – Вот так встреча, одногруппничек!

Похлопывая труп по щеке, он говорит:

– А без пинджака-то не так солидно выглядишь, бизьнесьмен.

Глядя в раскрытую папку, спрашиваю:

– Знакомый? Тоже медик?

– Хуедик! – Смеханыч отвешивает покойному оплеуху. – Учились вместе. После меда он в бизнеса подался. Сначала вроде спекулировал и челночил. Барыжничал всяким говном забугорным. Потом – хрен его знает. Но на встрече выпускников все от его «мерина» пообосцались кипятком.

Наклонившись над трупом, почти нос к носу, Смеханыч говорит:

– Ну что, Садов, колясочку-то к гробу успел переделать?

Я говорю:

– Он Садовский. – Приподнимаю картонную папку. – По документам.

Смеханыч распрямляется и говорит:

– А по студенческому билету был Садов. Угадай, какую букву его фамилии мы все время коверкали? – Смеханыч клокочет мокротой в горле и выхаркивает на пол. – Садовский, бля!

Подняв простыню, Смеханыч сворачивает ее в ком и кладет на лицо покойного. Велит мне убрать каталку с телом к холодильнику, а сам выкрикивает в гулкую пустоту секционной:

– Следующи-и-и-ий!

Послушно беру каталку за рукояти и толкаю перед собой. Провожая взглядом своего знакомого, Смеханыч говорит:

– Это просто удивительно.

Смотрю на коллегу, подняв брови.

– Схлопотать от бандюков заточкой в печень?

Смеханыч говорит:

– В удивительное время мы живем. Был херовым студентом-медиком – стал предпринимателем. Раньше за спекуляцию уголовная статья была, а сейчас это называется бизнес. Можно сменить фамилию. Можно стать кем угодно и делать что хочешь. Удивительное время сейчас. Свободное. Время перемен и возможностей. Можно петь идиотские песни. «Зайки-зайчики, баньки-тазики». Бред же. А ведь нравится людя́м. Слушают, подпевают этому румыну.

Продолжая катить тело, говорю через плечо:

– Так он же болгарин.

– Да какая разница. – Слышу, как Смеханыч снова харкает на пол.

Шаркая ногой по кафелю, растирая харчок, он говорит:

– Еще совсем недавно за такие песни можно было из кабинета цензора прямиком в дурку попасть. А сейчас – на телевидение и стать звяздой.

Паркую каталку у холодильника. Смеханыч говорит мне в спину:

– Даже ты, Заяц, можешь сейчас стать знаменитостью. Допустим, актером.

Мне не видно лица коллеги, но я почти уверен, что он лыбится. Внимание, сейчас будет шутка.

– Народу сейчас нравится всякая херня. Иди в ужасы. Тебя там с руками оторвут. Такая экономия на гриме! – Смеханыч гогочет на всю секционную.

Хороший мужик Степаныч. Веселый.

Забавно, а ведь если бы не такие челноки, как Садов-Садовский, Смеханыч и знать бы не знал про фильмы ужасов. Единственными его ужасами так и остались бы сухой закон да медвытрезвители.

Челноки – одни из первых, кто переступил через