одной. В углу комнаты жалась Матаки. Мирва и лохматая собачонка сидели под окном. Когда мать Нирмалы спросила Гхегху, как лучше проводить Гулаки, тетка, поморщившись, словно от зубной боли, процедила:

— Не велика родня… Налей водички на дорогу. Да соседям по одной-две аны раздай.

И она снова занялась приготовлением ужина.

Едва к дому подъехала тонга, лохматая собачонка, словно сбесившись, с лаем стала носиться вокруг. Она будто чувствовала, что Гулаки уезжает навсегда. Мева таскал из дому большие узлы, Матаки и Мирва молча стояли около повозки. С низко опущенной головой вышла наконец Гулаки. Губы у нее были плотно сжаты, лицо — точно каменная маска. Впереди с полной плошкой воды в руках шла Нирмала. Не дожидаясь окончания обряда, муж Гулаки уселся на повозку.

— Ну, поехали, да побыстрей! — сказал он вознице грубо. Гулаки шагнула к тонге, потом, словно забыв что-то, остановилась и, порывшись в сумочке, вынула две монеты по пол-аны.

— Возьми, Мирва. А это тебе, Матаки.

Матаки, которая раньше всегда сама протягивала руку, на этот раз почему-то заупрямилась: она спрятала руки за спину и стояла, прижавшись спиной к двери.

— Нет, не надо, — сказала она, покачав головой.

— Бери, бери, дочка! — ласково настаивала Гулаки. Брат и сестра взяли монетки.

— Прощай, Гулаки! — сказал Мирва. — Эй, дядь, и ты прощай!

— Так ты едешь? Сколько еще ждать прикажешь? — снова раздался грубый окрик.

— Подожди, сынок! Разве так провожают зятя? — послышался вдруг чей-то голос. Все удивленно оглянулись. В их сторону шла мать Мунны.

— Я ждала Мунну, чтобы сначала покормить его, а потом уж пойти проститься. Да вижу, повозка подкатила — значит, ехать собрались. Эй, мать Нирмалы! Разве так провожают родственников? Нирмала, принеси-ка красного порошку, доченька, да немного рису! А ты, дорогой, слезай пока с повозки!

Мать Нирмалы нахмурилась.

— Провожаем, как можем, — хмуро сказала она. — Капиталы-то не ахти какие…

— Нет, сестра! Богослужение ты устроила, и за то тебе спасибо, да ведь Гулаки всему кварталу дочерью приходится. Проводить ее — это и моя обязанность. Если уж ни отца ни матери у нее нет, то ведь люди-то живые кругом. Подойди сюда, доченька! — И когда Гулаки подошла, мать Мунны нанесла ей на лоб тику[32]. Потом женщина передала Гулаки кое-что из одежды и специально припасенный для этого случая кокосовый орех. Напоследок мать Мунны по-матерински обняла горбунью. От неожиданности Гулаки растерялась. В первый раз за все это время ей показалось, будто она покидает родительский кров, навсегда оставляет мать свою, маленьких братишек и сестренок… И, не справившись с жестким комком, подступившим к горлу, она разрыдалась.

— Ну-ну, не надо, успокойся!.. А вот и Мунна наш явился, — сказала женщина.

С сумкой в руках из школы возвращался Мунна. Увидев мать, которая утешала горбунью, Мунна замер от удивления.

— Иди-ка сюда, сынок. Уезжает ведь Гулаки. Иди простись с нею. Ну иди же! — настойчиво повторила она.

Мунна удивленно моргал. Кланяться горбунье? Зачем? Но так сказала мать, а она уж знает, что делает! Эти мысли роем пронеслись в голове Мунны, и он несмело шагнул к Гулаки. Гулаки бросилась к нему, обняла мальчугана и опять разрыдалась.

— Ой, братец мой! Уезжаю ведь я! С кем же тебе воевать-то теперь? Дорогой мой, скучно мне будет без вас!

Мунна почувствовал, будто в груди у него скопилось столько слез, что и сам он вот-вот расплачется. Но в это время муж окликнул Гулаки еще раз, и она, со стоном опершись на плечо матери Мунны, опустилась на сиденье. Повозка, погромыхивая, тронулась. Не успела мать Мунны отвернуться, как тетка Гхегха, не сдержавшись, съязвила:

— Провожальную бы надо спеть, сестра! Ведь Гулаки нынче как новобрачная! К свекру в дом поехала!

Мать Мунны ничего не ответила ей.

— Ступай скорей домой, сынок, — сказала она, оборачиваясь к сыну. — Обед давно готов.

Вдруг из-за спин провожающих раздалось негромкое пение. Это пел Мирва, долгое время молча сидевший на тумбе. Он пел песню, которой родные провожают невесту в дом мужа:

Молодая невеста рыдала.

Краем сари лицо закрывая,

Навсегда от нас уезжала,

Дай ей счастья большого, о Рам!

Мунна стоял как вкопанный. Матаки робко подошла к нему.

— Мунна-бабу! А Гулаки дала мне пол-аны, хочешь, я тебе их отдам?

— Не надо! — с трудом, словно у него в горле что-то застряло, проговорил Мунна и, часто заморгав, отвернулся. Он провожал взглядом удалявшуюся тонгу.

Утирая слезы концом сари, Гулаки то и дело оглядывалась назад. Потом, подпрыгнув на выбоине, повозка повернула за угол и скрылась из виду.

Бежавшая за тонгой лохматая собачонка у поворота задержалась и, постояв немного, трусцой побежала назад.

Перевод В. Чернышева.

Пханишварнатх Рену

ТАНЦУЮЩИЙ ПАВЛИН

Сидя на корточках, мать Пхульпатии занималась своим привычным делом: аккуратно макая кисточку в глиняный сосуд с краской, искусно сделанный в виде слона с поднятым кверху хоботом, она раскрашивала каждое перышко в гордо распущенном хвосте павлина, что был изображен на белой стене ее глинобитной мазанки. Вдруг позади что-то щелкнуло. Женщина оглянулась и застыла от изумления: за ее спиной, прильнув глазом к черному ящичку, в напряженной позе замер какой-то незнакомый молодой человек. Одетый по-городскому, незнакомец был очень похож на инспектора из полицейского участка. В ящичке опять что-то щелкнуло, и тогда ее охватил страх.

— Хузур![33] — почти шепотом выдохнула она.

— Я за вами, уважаемая! — бодро сказал молодой человек.

От его слов женщине стало плохо. Ее затрясло, в горле пересохло. Она беззвучно открывала рот, как рыба, выброшенная на песок. Наконец, у нее вырвался отчаянный вопль:

— Пхульпатия!.. Дочка-а-а!..

Тотчас же на место происшествия сбежались деревенские ребятишки, а на задний двор, где Пхульпатия толкла рис, примчался парнишка лет восьми.

— Тетя Пхульпатия! — еле переводя дух, выпалил он. — А там инспектор бабушку забирать собрался!

— Какой инспектор? За что?..

— Не знаю. Сама пойди разберись… Слышишь, бабушка зовет.

Из-за мазанки неслось отчаянное:

— Пхульпатия-я!.. Дочка-а-а!..

Пхульпатия бросилась на зов матери, даже руки забыла помыть. Перед мазанкой прямо на земле сидела растерянная мать, а рядом стоял инспектор.

— Заканчивайте работу, матушка, поговорим в другом месте…

Вот оно — началось! У них с матерью нет ни гхура[34] земли — ни собственной, ни взятой в аренду, а из департамента ирригации им недавно прислали грозное предписание: «В течение пятнадцати дней погасить задолженность по расходу воды. В случае неуплаты в указанный срок будет произведена конфискация имущества…» Ну, теперь ясно, зачем пожаловал инспектор…

— Господин инспектор, — стараясь казаться спокойной, заговорила Пхульпатия. — Я прошу вас