его пошлыми историями, а лучшего друга мужа, на сочувствие и понимание

которого не стоит и рассчитывать.

– Господи, – испуганно шепчет она, постукивая кулачком по своей гладко причёсанной головке,

– да ведь об этом никто-никто не знал…

– Не волнуйся, не проболтаюсь… Ладно, спасибо за невероятно вкусный чай… А то у меня

скоро общагу закроют.

– Подожди, – рассеянно просит она, пытаясь прийти в себя. – Посиди немного…

– Я ж говорю: Серёга ничего не узнает. У него и так бед хоть отбавляй.

65

Элина обиженно прикусывает губу: вот уже и она причислена к бедам мужа.

– Ну посиди, – усилием воли успокаивая себя, говорит она, – куда спешишь…

Роман садится. Говорить уже неинтересно. Элина зачем-то расспрашивает о детстве. Она что,

пытается взвесить их дружбу с Серёгой? Похоже, она просто мечется в поисках выхода из этой

глупой ситуации. И что же, интересно, изобретёт? Только бы уж скорее. Роман снова смотрит на

часы – идти недалеко, но и времени уже немало.

– Да ладно уж, – говорит Элина, поймав его взгляд, – я постелю тебе здесь, на кухне. Поговорим

ещё.

– Хорошо, – чуть подумав, соглашается Роман, – теперь уж проще у вас ночевать.

Он тут же выходит в комнату, освобождая кухню, и садится в кресло. Этот поворот даже

нравится ему. Вместо того, чтобы тащиться по морозу, можно уже сейчас взять и расслабиться,

вытянув ноги. В тайне Элины нет ничего особенного. Нечто похожее встречается на каждом шагу.

Жаль только, что и у Серёги всё так же банально… Ох, права, права эта Марина в розовых

колготочках – любви без червоточины, видно, и вправду не бывает. Разве что у Ромео с Джульеттой

была, так и то, потому что они быстро с собой разобрались…

Телевизор не работает, да и не надо. Куда интересней наблюдать за тем, как Элина влажной

тряпкой протирает коричневый линолеум кухни, как стелет матрас, как наклоняется, поправляя

подушку. А ведь сложена-то она… Не сложена, а подобрана. Почему-то теперь эти мысли

становятся позволительны. Раньше она была защищена от них ореолом верной жены друга. А

теперь как будто не так уж абсолютно ему и принадлежит. Когда-нибудь Серёга и сам поймёт это:

тут всего лишь дело времени. Но вот зачем она подводит дело к ночёвке? Хочет самим этим

фактом замкнуть его зубы перед Серёгой? Ведь не станет же он рассказывать ему об этом. Глупо

ночевать здесь, если общежитие под боком. Засиделся? А чего это ты, друг, засиделся с моей

женой? Точно – об этом не расскажешь. Ох уж лиса, ох уж лиса-а… А он повёлся…

Роман ожидает, что, закончив с постелью, Элина предложит ему уйти на кухню, но она тут же

начинает стелить и на широко разложенном диване. Стелет красиво. Простынь вздымается высоко

и воздушно. Как бы там ни было, но в Элине бездна женственности и домашности. Роман почему-

то всегда стыдится чужих простыней как чего-то интимного, и теперь этот процесс видится неким

вызовом его стыдливости… (Хотя, где она теперь, его стыдливость – вспомнил тоже…) Конечно, во

всей этой ситуации масса недопустимого. Ведь при муже-то Элина бы так себя не вела, не была

бы так призывно привлекательной.

После простыни она так же вольно раскидывает тонкое одеяло в белом пододеяльнике с

маленькими цветочками-васильками, потом стягивает-роняет с высоких антресолей две подушки…

Две?! Это что, какой-то намёк, или подушки свалились сами? Опять же, словно не замечая его,

Элина снимает с плечиков шкафа ночную рубашку и, перевесив её на локте, уходит в ванную.

Кажется, её саму увлекает эта медленная интимно-бытовая сцена при непозволительном

присутствии чужого. Роман завороженно смотрит вслед на её красивые ноги. «А что? –

оценивающе думает он. – Ей есть на чём ходить…» И что же дальше? Конечно, можно просто уйти

на кухню. Но ведь представление-то ещё не окончено. Пытаясь успокоиться, он, не оглядываясь,

берёт с полки за спиной книгу и открывает наугад. Уж чего только у него ни случалось, но никогда

ещё его воспламенение не было таким внезапным и жарким. Наверное, это от самой странности

ситуации. А ещё от невероятной, предельной греховности её. Слишком уж резко смещаются здесь

полюса.

Когда минут через десять Элина с влажным, посвежевшим лицом возвращается из ванной, он,

изображая чтение, сидит, тупо уставясь в книгу, даже не понимая, что это за книга. Элина совсем

не удивлена, что он ещё здесь. Но мой Бог! Её рубашка тонкая, просвечивающая, а под ней уже

нет ничего. И это прекрасно видно. Смешно и предполагать, что, являясь перед ним такой, она не

осознаёт воздушности своего одеяния. И если уж является, то неспроста. Элина присаживается на

угол дивана и лишь потом с затягом поднимает глаза. Взгляд её такой спокойный и

продолжительный, что, кажется, у него даже заметно течение, как у тихой, но уверенной реки. От

этого послания невольно замедляешься и сам. Но только внешне.

– Ну, и что? – неопределённо и убийственно спрашивает она.

Воздух в комнате становится электрическим. Романа хватает лишь на то, чтобы так же

неопределённо пожать затекшими плечами.

– Хочешь, разложу пасьянс? – словно спасая его, вдруг предлагает Элина, взяв со столика

игральные карты.

Роман кивает, не зная толком, что такое пасьянс и для чего вообще существуют эти пасьянсы.

Она опускается на пол к его креслу и начинает раскладывать карты на паласе. Роман тихо

сползает вниз с книгой в руке, оставив палец вместо закладки.

Карты, оказывается, нужно раскладывать широко, и ей приходится ползать на коленях по

мягкому паласу, так что в глубоком вырезе рубашки уже без всякого просвечивания видны не

только обе её груди с яркими коричневыми сосками, но даже живот и ноги. Она как ни в чём не

бывало рассказывает что-то о картах, о том, что именно там должно сходиться, но в голове Романа

66

уже не сходится ничего. Ситуация кажется настолько нереальной, что он и сам-то как будто

находится вне её: висит где-то под потолком и наблюдает сразу за обоими действующими лицами

этой не то комедии, не то трагедии. И куда же это его несёт? Не должно его к ней тянуть! Не

должно, потому что ему ненавидеть её надо. Так он, вроде бы, и ненавидит. Ненавидит, но

оставаться равнодушным к ней как к женщине не может. Тем более, что она, кажется, и сама не

хочет его равнодушия. Конечно, тут продолжается всё тот же торг – покупка его молчания. А может

быть, торг задуман и вовсе с большим допуском – позволить всё, а потом резко оттолкнуть.