кто-то на занятия. Мы поднимаемся на второй этаж, где в светлом, просторном кабинете с кучей детских игрушек стоит стол с ноутбуком. Я тут же вспоминаю, что стрекоза была психологом.

За чашкой чая она рассказывает, как здорово теперь живется детям в этом детском доме. В это же время распечатывает список моих документов, которые достает из крупного железного сейфа.

И вот у меня уже на руках свидетельство о рождении, страховой полис, и даже сертификат, дающий право на квартиру.

— Еще тебе полагается пособие. Его платят с восемнадцати лет. Так что за три года могла накопиться приличная сумма, — улыбается Зинаида, и я только теперь понимаю, что она стала заведующей.

— А где Мымра?

Эта женщина наводила ужас на весь приют и держала всех в строгости. Чем и порождала бунтовщиков. Не говоря уже о том, что Никиту она просто использовала, чтобы качать деньги с его матери.

— О, ты про Ольгу Петровну? До сих пор помню этот скандал. Никита с отцом тогда приехали, и она долго отпиралась, что брала деньги у его Мелиссы Алексеевны. Тогда Юрий Вячеславович ее ударил. При всех, представляешь? Помню, как все дети ликовали и гнали ее с территории, кидаясь, чем попало.

Представляя эту картину, я бы могла порадоваться, но я лишь вздыхаю:

— Дети могут быть очень жестокими.

— Если их вынуждают обстоятельства.

— Дети в обычных, счастливых семьях не менее злы. Можете мне поверить.

Зинаида молчит, думая о чем-то своем, а я складываю заветные бумажки в сумку и подхожу к окну. Оно очень удачно выходит на стадион, где продолжается игра. Но мое внимание привлекает лес за оградой.

— Наверное, теперь у вас никто не ходит в лес тайком…

— Ну отчего же? Разные случаи бывают. Как ты правильно заметила. Дети могут быть несчастливы, даже имея все блага цивилизации.

— Прелесть в том, что они могут быть счастливы, даже не имея благ, — улыбаюсь я Зинаиде и киваю на лес. — Если Никита спросит, я у дерева.

— Какого дерева? — недоумевает заведующая и идет мыть кружки, а я надеваю рюкзак и отвечаю:

— Он знает.

Глава 41

— Я подумал, ты успела проголодаться.

Смотрю внизу. Никита стоит под самым деревом и держит пару яблок.

— Мог бы принести что-то более питательное, — сажусь так, чтобы ноги свисали.

Никита ослепляет меня улыбкой, подкидывает яблоко и с хрустом кусает.

— Самое питательное всегда со мной, — говорит он с набитым ртом, а я глаза закатываю. На что Никита кидает второе яблоко, которое я ловлю. Кусаю и наблюдаю за тем, как Никита демонстрирует преодоление своего детского страха и залезает на соседнюю ветку нашего дуба. Он указывает головой на вырезанное сердце, половины которого принадлежали каждому из нас. До сих пор помню, после какого момента это было. Когда мы обсуждали побег после слов Мымры о том, что мы одни из тех, кого увезут в Европу.

— Ну что, нашла, что искала? — спрашивает он, я расширяю глаза и задаю вопрос, ответ на который знать не хочу.

— А ты, конечно, знал, что мне положены и документы. И квартира. Даже пособие?

— Это копейки, — отмахивается Никита. — Да и разницы между паспортами я не вижу.

— Разница в моем настоящем имени. У тебя твое есть! У тебя даже родители есть. А у меня только это имя.

— А я?

— А ты женишься, — напоминаю и хочу спрыгнуть, потому что рядом с Никитой, и при этом его не касаясь, мне находиться сложно. Но он, не мешкая, дергает меня за лямку майки и тянет на себя. Второй рукой обхватывает затылок и, балансируя только чудом, надавливает лбом на мой и смотрит в глаза.

— Это временная неприятность, Ален. Ты же понимаешь.

— Жаль, Надя не слышит, что она лишь неприятность. Да еще и временная, — иронизирую я и хочу отодвинуться, но Никита держит крепко. Или мое желание держаться от него подальше не настолько сильное. А может эта позиция максимальной близости к нему кажется моему глупому сердцу настолько правильной, что я даже не пытаюсь прервать касание.

— Я не могу просто так сорвать свадьбу, которую ждут столько людей.

— Тогда оборви отношения со мной, — прошу я, смотря в его глаза, стремительно хмелея. Чувствуя, как тело превращается в желе от новой дозы безумия, которое вижу и в глазах напротив. Но в них оно другое. Острое. Жадное. Грязное. И вот уже пальцы одной руки на затылке сжимают волосы, а другой забираются мне под светлую футболку. Скользя по плоскому животику, цепляют легкий бюстик, пробираются под него, сжимают между пальчиками сверхчувствительные соски.

Эти не затейливые, такие привычные движения вынуждают меня задыхаться от ядовитой похоти. Она подобно ртути уже выжигает в теле все разумное и адекватное. Оставляет только невыносимый, болезненный голод. И мы оба знаем, что его снедает такой. И мы оба знаем, что утолить мы сможем его только в друг друге.

— Не могу. Ты моя свобода. С тобой я чувствую, что все эти годы находился в оковах правильного поведения. Не дерзил, не шлялся где попало. Все тайком, все самое веселое приходилось делать за спинами родителей. От них я только слышал, как должен себя вести, какой пример должен подавать братьям, друзьям. Я устал быть хорошим, дай мне шанс быть свободным хотя бы с тобой. С тобой, моя Аленушка, — шепчет он у самых губ, опаляя яблочным дыханием, и пока я совсем не опьянела, признаюсь.

— Ты делал все, чтобы сохранить видимость приличий, а я, как не смешно, все время пыталась быть приличной…По-настоящему.

— Моя приличная девочка, — произносит мягко Никита и касается губы. Мягко на первый взгляд. Но только на первый. В следующий момент пробирается языком внутри и затевает настоящее соблазнение. Вызывает по всему телу дрожь, внутри живота бурю. Руки сами тянутся к желанному чужому мужчине, обнимают за шею. Я прижимаюсь к Никите всем телом, обнимая ногами так, чтобы ощущать уже твердую выпуклость, рвущуюся наружу.

— Алена, — внезапно отстраняется Никита и смотрит на меня осоловелыми глазами, в которых мелькает разум. — Что ты имела в виду под «быть приличной»?

И только я хочу ответить, может быть даже рассказать, что его мнение было ошибочным. Что у меня был только один полноценный раз, и меня заставили. А все остальное время я просто отбивалась от уродов. И что стоять на улице и торговать своим телом для меня стало бы адом. И пусть он знает, что именно воспоминания о мальчике были для меня тем якорем, которые держали меня на стороне