самое втолковывал некой библиотекарше в набитой гостиничной рухлядью кухне, а ей хоть бы хны, ее античное лицо было каменно-холодным, как и подобает быть античным лицам в наш индустриальный век, но вдруг оно встрепенулось, ее лицо, и вместе с ним встрепенулся я, надеясь, но то всего-навсего проснулся за прикрытой дверью наш сын, которого мне ни разу не позволили подержать на руках и который совершенно справедливо назвал меня однажды голоштанником. Что за напасть, Аристарх Иванович? Женщины оказывают мне знаки внимания, порой даже весьма бурные, но жить предпочитают с администраторами легкой промышленности или, на худой конец, гостиничными. Это ли не еще один повод откупорить еще бутылку — девятую, если мне не изменяет память?

— Пока что вторую, — сказал Сергей Ноженко, обнажая в кривой улыбке кариесные зубы.

На секунду я замер с еще не вытянутой из портфеля бутылкой водки, которую, как и во всех пельменных, сосисочных и столовых, «приносить с собой и распивать» категорически запрещалось, — замер, с вопросительным и напряженным недоумением глядя в бородатое лицо моего сотрапезника. Почему вторая? Ах да, вторая — за сегодняшний день, но в таком случае у нас разные точки отсчета. Вчера было семь — это я помню точно, поскольку официантка, презрительным взглядом окинув смятые ассигнации, которые я повыкладывал перед ней изо всех карманов, не прикоснулась к ним, дабы мой пьяный ум не заподозрил, будто она стибрила рублишко, а вместо этого обстоятельно перечислила мне слагаемые несколько отрезвившей меня суммы. «Шампанского — семь», — повторила она дважды.

Любезный Аристарх Иванович представил в мое распоряжение телефон, и я, разумеется, сразу же позвонил Яну Калиновскому. Ян готов был ссудить меня, но в настоящее время он готовился к жесткому приступу стенокардии и потому не мог отлучиться из дому, а я, в свою очередь, не мог отлучиться из «Шампура». Можно было б позвонить Петру Ивановичу Свечкину, оторвав его от приготовления картофельного пюре, которым он собирался потчевать вернувшуюся, надо полагать, к тому времени супругу (я не могу с точностью определить, на каком именно этапе моего обращенного к Аристарху Ивановичу монолога передо мной не оказалось не только Аристарха Ивановича, но и Эльвиры тоже), однако здравая мысль одолжить у Свечкина деньжат не посетила меня. Володя Емельяненко? Но стоило мне мысленно увидеть его большое и спокойное, с задумчивыми глазами лицо, как я принялся дальше листать записную книжку. В конце концов я позвонил Сергею Ноженко, который в аналогичных случаях звонил мне, и я отправлялся выручать его, заглянув по пути к нашему общему благодетелю Яну Калиновскому. В результате у меня оказался недостающий червонец, а сам я оказался на тахте в гостеприимной маленькой квартирке моего бородатого коллеги. Перед тахтой, однако, мы что-то пили из желтого графинчика, который по мере опорожнения становился белым, и Сергей горестно повествовал мне свою жизнь.

И с отвращением читая…

Но я уже зарекся цитировать стихи, да и к чему дублировать хрестоматию? Лучше приведу доморощенную сентенцию Сергея Ноженко, которую он повторил раза три и которая, по-моему, этого стоит. «Одиночество — это не когда тебя не любят, а когда ты не любишь». Каково!

Своим святым долгом считал я отблагодарить коллегу, к тому же трещала голова, и я отправил моего лохматого и опухшего, пребывающего в отпуске Ларошфуко в редакцию, где я после вчерашней беседы с Василь Васильичем больше не работал, но где все еще находилась моя пишущая машинка, которую я захватил с собой, переезжая перед возвращением Свечкина из здания бывшего дворянского собрания на редакционный диван.

Комиссионные магазины, как известно, не привыкли выкладывать деньги на бочку, поэтому мы сплавили машинку, на которой был отстукан злополучный фельетон, кривоносому хрычу из ремонтной мастерской (и поделом ей!). Я вернул червонец Ларошфуко и двадцатипятирублевку Яну Калиновскому, вытребовав его по телефону на улицу. Ян ужаснулся моей недисциплинированности. Приказа еще нет, Алахватов бьется за меня что есть мочи и даже, взяв в руки по вентилятору, летал вчера вечером и сегодня утром в высокие дома с колоннами, требуя там компетентного расследования чеботарской истории, а я тем временем пьянствую и не являюсь на работу. Добрый Ян! Я протянул ему четвертак и сочувственно осведомился, на достаточно ли высоком уровне состоялось его вчерашнее рандеву с приступом стенокардии.

Увы! Обещанный приступ все еще не явился, Ян ждет его с минуты на минуту, в доказательство чего продемонстрировал мне пузырек с какой-то адской смесью. Мы не стали мешать ему. Купили две бутылки водки и отправились в пельменную.

Сергею по душе пришлась моя идея создания международной лиги неудачников, но он потребовал, чтобы туда не принимали женщин, ибо от них все беды мира. А впрочем, прибавил он, подумав, женщины тут ни при чем. Во всем повинен потрясающий эгоизм, который подленькая природа подсовывает каждому, кого наделяет талантом. Так сказать, принудительный ассортимент, род набора, где рядом с дефицитными мандаринами соседствует закованное в жесть зловонное вещество, именуемое рыбным завтраком туриста. Неоднократно выручал я коллег, сбагривающих мне эти бомбочки, которые мой желудок переваривал вместе с металлической оболочкой.

— Вот ты! — вещал Сергей Ноженко, навалившись грудью на стол и вперя в меня лимонные глаза хронического печеночника. — Знаешь, почему у тебя все так? Знаешь? Потому что ты талантлив, а значит, ты эгоист, ибо эгоизм… Ты никогда не задумывался, что такое эгоизм? Эгоизм — это инстинкт самосохранения таланта.

Ура! Родился еще один афоризм, по случаю чего мы незамедлительно наполнили стаканы и даже не зыркнули по сторонам — отважные ребята. Сергей с воодушевлением развивал свою мысль об эгоизме как обязательном условии всякого таланта, о возвышенном, неподкупном эгоизме, жизненная функция которого состоит в том, чтобы ограждать талант от какого бы то ни было постороннего воздействия. Талант! Это нечто уникальное, единственное в своем роде (всякий раз единственное), он великодушно позволяет любить своего носителя, но ни в коем случае не разрешает любить самому носителю. Когда любишь, то растворяешься в другом человеке (по-моему, он употребил именно эти слова, и их банальность свидетельствует, что он и впрямь лишь понаслышке знает об этом чувстве; лично у меня все наоборот: я слишком замкнуто, слишком отдельно от нее ощущаю себя в пространстве, что, пожалуй, самое мучительное в моем чувстве к Эльвире), — когда, твердил он, любишь, то растворяешься, теряешь свою индивидуальность. Это крах таланта. Вот почему все глубоко одаренные люди — одиночки; и за это мы тоже выпили.

Сдается мне, я посоветовал ему завести подготовительную тетрадь, где бы он пункт за пунктом обосновывал свое право на высокородный эгоизм и