неизбежность одиночества. Право! Стоит нам нализаться, как оно прямо-таки прет из нас. Из меня в данном случае — право на жилище.

Почему, черт побери, я должен скитаться неизвестно где, если у меня есть законная комната с такой же законной раскладушкой и законным ключом? Вот именно — ключом. Я принялся выворачивать карманы, пока наконец он не оказался у меня в руке. Выставив его, как шпагу, вперед, я поманил пальцем дом. Он приблизился, грузно переваливаясь с боку на бок и подмигивая мне окнами. Привет! Прицелившись, я по рукоять всадил ключ в скважину, дверь пала, и я оказался на раскладушке. В окно подсматривало косое декабрьское солнце. «Спокойной ночи», — сказал я и, подняв руку, выключил его.

Темноту разрезали синие зигзаги телефонных звонков. К ответу требовали меня, к барьеру, «на ковер», но шиш им! Я лежал не шевелясь. Сразу после звонков стали взрываться одна за одной огненные кляксы. Бах, бах, бах… Я открыл глаза. Было темно и тихо, мама чистила на кухне картошку. Тонкая, почти прозрачная кожура с сухим шелестом сползала на газету. Но и она пойдет в дело — кролики перетрут ее своими острыми зубками, и чем больше будет кожуры, тем меньше придется мне рвать травы. Именно мне, потому что у старших братьев обязанности посложнее: привезти и наколоть дров, натаскать за полкилометра воды из колодца, а Василий, кроме того, помогает матери на стройке. Мне немного обидно, что мать так тонко срезает кожуру: у всех кролики или козы, поэтому травы не хватает, и растет она короткими жесткими пучками, рвать которые очень трудно. Но с другой стороны, чем тоньше будет кожура, тем больше достанется нам картошки… За этими диалектическими размышлениями и застало меня очередное «бах, бах», но уже без огненных клякс, поскольку глаза мои были открыты и смотрели прямо перед собой на чуть светлеющий прямоугольник окна, в котором еще недавно желтело чахоточное солнце.

— Виктор! Тебя к телефону. Виктор, ты слышишь? — Ее голос. — Алахватов спрашивает.

Я тихо прикрываю глаза. Очень тихо, потому что знаю: одно неосторожное движение, и огненная клякса взорвется не рядом, а в самой голове, разнеся ее вдрызг.

За дверью совещаются. При желании, наверное, можно разобрать слова, но я не хочу: малейшее напряжение спровоцирует кляксу. Чета Свечкиных обсуждает… Что? Неважно. Еще немного, и они уходят, оставляя меня в покое.

В покое? Это только кажется так, ибо скоро надо мной нависает мысль, по сравнению с которой все огненные вспышки — безобидный бенгальский огонь, не более: рано или поздно я вынужден буду подняться, открыть дверь и лицом к лицу столкнуться со Свечкиным — Свечкиным дома.

Внутри раскалилось все, и этот занимающийся пожар требовал воды, а она была в кухне, и путь туда был мне заказан. Часы молчали на руке — я забыл завести их вчера, но, сколь поздно или рано ни было б сейчас, я дождусь, пока мои соседи уснут, и лишь тогда прокрадусь в кухню, перекачаю в себя все водные резервуары Светополя, после чего навсегда покину сей богоугодный дом.

Это я так решил, но Эльвира распорядилась иначе. Не соседи, не Свечкины, а именно Эльвира, поскольку сам Свечкин, насколько я мог судить по переговорам за дверью, которые возобновлялись после каждой барабанной атаки (атаки эти все учащались), вовсе не жаждал встречи со мной. Это примечательно: не жаждал. «Да ничего с ним не случилось», — убеждал он жену, и уж не знаю, что отвечала она, потому что, будучи уверена, как она сама призналась мне после, что я что-то натворил с собой, она тем не менее предпочитала говорить шепотом. И только раз повысила голос, заявив, что надо взломать дверь. После этого наступила долгая тишина, затем раздались мощные удары, которые зарегистрировали все сейсмографы мира; я узнал маленькую, но хорошо натренированную утренними гантелями руку Петра Свечкина. Ее сменил неистовый кулачок его супруги, а когда снова наступила его очередь, стучать уже было не по чему: дверь распахнулась, и перед ними предстало чудовище в очках, изо всех сил превозмогавшее огненные кляксы, зигзаги и прочую свистопляску. Постепенно она утихомирилась, и я уже начал было различать лица моих заботливых соседей — одно, с прикушенной губой, взирало на меня с ненавистью, другое, кажется, говорило что-то; не успев, однако, погаснуть, жуткий фейерверк взорвался вновь — это ручка моей возлюбленной залепила мне оплеуху…

Что меня поразило, когда я вновь обрел дар зрения, так это белое, с опущенными глазами лицо Свечкина. Белое, как стена, белое, как лицо Эльвиры, и даже еще белее. Если б мои горящие щеки не помнили оглушительной ласки хозяйки дома, то я готов был бы поклясться, что не мне, а ему, аккуратному человечку в полосатом галстуке (хотя галстука на нем, кажется, не было), досталась эта звонкая затрещина.

Я прошел сквозь безмолвную чету на кухню и стал жадно осушать через кран светопольское водохранилище.

18

Оказывается, Отто Бисмарк настоятельно рекомендовал своему воспитаннику принцу Вильгельму не допускать группировок. Или, во всяком случае, не вступать ни в одну из них.

Я не ручаюсь за достоверность данной информации, поскольку почерпнул ее не из первоисточника. Ее привел Алахватов в ответ на мои слова, что, хотя волею судьбы мы и оказались с ним в одном лагере, чего дождется он от меня, неблагодарного, кроме скандалов из-за прилагательных, которые он вытравляет из моих текстов, блюдя интересы непонятливого читателя.

Две вопиющие неточности содержались в моем ипохондрическом замечании. Неточность первая: «Волею судьбы». Я сказал и даже написал тут: «Волею судьбы мы оказались…» и так далее, но никакой воли судьбы не было, была воля замредактора Ефима Сергеевича Алахватова, который как заладил, так и твердил всюду со своим несокрушимым упрямством, что фельетон опубликован не только с его ведома, что совершенно очевидно, поскольку Василь Васильич болел, но и по его непосредственной инициативе. И он готов отвечать наравне с автором фельетона. Наравне! Вот только давайте разберемся, за что? Факт разбазаривания совхозного добра доказан? Доказан. Пожарники и землеустроители кушали дармовые персики? Кушали. Директор совхоза превышал полномочия? Превышал. Так кто посмеет утверждать, что в этой части выступление газеты не было принципиальным и своевременным?

А в другой? В отношении товарища Лапшина Валентина Александровича? Тут Алахватов шумно вздыхал. Да, с Лапшиным поторопились, и пусть нас наказывают (тактика Алахватова, если только к нему применимо столь тонкое понятие, как «тактика», состояла в том, что он ни под каким предлогом не соглашался отделить грешного автора от безгрешного, в сущности, замредактора, имевшего неосторожность