как-то, да рассуждать. А тогда? Стоило мне услышать, что записки исчезли, как меня озарило: Свечкин! И озарило, признаюсь я, радостно. «Вот уж теперь мы побеседуем с ним!» — думал я, летя на фабрику.

Новоиспеченный генеральный директор сидел пока что на прежнем своем месте, в крохотном кабинетике, без секретаря в приемной и помощников за стенкой.

— Записки! — с ходу прорычал я и выставил вперед растопыренную руку.

На что надеялся я? Что мой бывший сосед, перетрухнув, тут же извлечет из тайника заветные бумажки и с трепетом положит их на мою устрашающую ладонь? Ничуть не бывало! Он не перетрухнул и не полез в тайник и даже не поднялся навстречу мне, невежа! Его взгляд коснулся моей требовательной длани — только коснулся, и снова вверх.

— Я занят, — услышал я.

Занят?! Он занят? Еще мгновение, и я сгреб бы его за грудки, как попытался сделать это двадцать минут спустя, и тогда не двадцать минут спустя, а сейчас я оказался бы на полу поверженный, но в этот момент в кабинетик с шелестом впорхнула сухопарая дама. Уж не знаю, чем шелестела она — бумажками ли, блузкой, высохшим своим телом, но этот деловой шелест поостудил меня. Я сел. Терпеливо ждал я, покуда почтительно склонившаяся к столу, присобачивающая к каждому слову «Петр Иванович… Да, Петр Иванович… Понятно, Петр Иванович…», — покуда эта выдра не выяснит загадочные нюансы относительно регланов и низких пройм.

— Покажите Софье Михайловне, — спокойно сказал ей вслед Свечкин, и она остановилась, повернулась, пошелестела, наклонив головку:

— Хорошо, Петр Иванович.

Я закурил. Никогда с таким наслаждением не втягивал я, вернее, не выпускал из себя крепкий дукатный дым. Я ждал, он сделает мне замечание, что-то вроде: «Здесь не курят, товарищ Карманов», — но он молчал. И тогда заговорил я.

— Послушай, Свечкин, — сказал я. — Ты когда-нибудь интересовался своей родословной? Я хочу спросить, были ли среди твоих предков — в пятом, десятом поколении — люди верующие?

Ничего теологического не было в моем вопросе. Просто мне приспичило дать понять ему (и я таки выложил ему это), что, помимо регланов и низких пройм, помимо всех этих хольнителей, «молний» и металлических пуговиц на ножках, существовали, существуют и, надо надеяться, всегда будут существовать такие эфемерные понятия, как идеи. Неважно в данном случае, в чем заключаются они — в предчувствии апокалипсического понедельника или тревоге за нивелировку личности в эпоху НТР. Неважно! Дело в другом… Вопрос, впрочем, был риторическим и даже в какой-то мере демагогичным, ибо не далее как полчаса назад я расстался с Иваном Петровичем, который одним своим существованием опровергал домыслы о генетической бездуховности Свечкиных. Но уж больно хотелось мне в самое яблочко поразить генерального директора.

Он понял меня. Его светлые глазки с буравчиками зрачков медленно ушли в сторону, а губы оставались плотно сжатыми. Был миг, когда я вдруг узнал в них рисунок и непреклонное выражение Ивана Петровича. Иллюзия! Разумеется, это была иллюзия, и я тут же прогнал ее.

Свечкин мыслил.

— Как было бы хорошо, — произнес он, напряженно усмехнувшись, — если б все на земле думали только о хольнителях и пуговицах.

Сигарета замерла в моей руке. Что подразумевал Свечкин? Я прямо спросил его об этом, и он, помедлив, ответил. Все грандиозные идеи, все изнуряющие поиски истины, все хитроумные построения философов и праздных сочинителей («Ваша заумь» — так кратко и зло охарактеризовал он то, что я пространно развернул сейчас) — все это принесло людям неисчислимые беды. Только беды, и ничего кроме. Горстка очкастых умников, вместо того чтобы шить плащи или стряпать рассольник по-ленинградски, ломает голову над чепухой, от которой большинству — подавляющему большинству! — ни холодно ни жарко. Пусть ломают, если им это нравится, но ведь они сбивают с пути истинного других, которым надо заниматься делом. И те идут за ними, как доверчивые бараны… Так примерно говорил Свечкин. Не этими словами, но об этом. Во всяком случае, слово «бараны» он употребил, это я помню точно.

— Я просил тебя не трогать отца, — произнес он сквозь зубы. — Просил же!

— Чтобы все осталось по-прежнему?

— А чем было плохо? Кому плохо? Гитарцев что, отнял у детей эти персики? Они гнили и будут гнить, только еще больше, потому что шиш кто даст ему теперь дополнительную машину.

— А раньше давали?

— Раньше давали, — отрезал он.

— За ящик дармовых персиков?

— За ящик. — Его щечки порозовели от возбуждения. Таким я еще не видел его. — За пять килограммов. Но зато он спасал пять тонн.

— И генеральный директор, — с ухмылочкой осведомился я, — считает нормальным такое положение вещей?

Он сидел, весь напружинившись, кулачки сжаты.

— Не считает. — И прибавил со странным выражением: — Он много чего не считает…

— Но делает.

Свечкин окинул меня презрительным взглядом:

— Генеральный директор считает, что лучше съесть эти пять тонн, чем сгноить их ради… — Он недоговорил, ради чего. — А пять килограммов… Настанет время, мы подумаем и об этих пяти килограммах.

Я отрицательно покачал головой.

— Нет, Свечкин. Такого времени не настанет. Пока ты здесь, — сказал я и постучал по столу костяшками пальцев, — такого времени не настанет.

— Настанет, — твердо произнес он. — Если вы не будете мешать нам…

Е с л и  м ы  н е  б у д е м  м е ш а т ь  и м… Я закрыл глаза и долго втягивал в себя воздух.

— Вот что, Свечкин, — проговорил я спокойно и все еще не открывая глаз. — Или ты сейчас же отдашь мне записки. Или…

— Или? — переспросил он.

Вызов почудился мне в его тоне. Я еще посидел с закрытыми глазами, потом поднялся и медленно обошел стол. Помешкав, он тоже встал. Его светлые глазки смотрели на меня бесстрашно и холодно.

— Где записки, гад?

Он молчал и не отводил взгляда. Тогда я стал медленно подымать растопыренную руку, огромную, как ковш экскаватора. За всю свою жизнь я никого пальцем не тронул — мудрая природа, как я уже говорил, не наделяет людей моей комплекции физической агрессивностью, поэтому грозное поднятие ковша носило сугубо психологический характер, однако Свечкин не дал мне завершить этот показательный номер. Глаза его сузились. Он сделал быстрое движение, и под ложечкой у меня разорвалась мина. Кабинетик — со столом, стульями, портретом на стене и шкафом, на котором сверкал рефлектор, — стал плавно опрокидываться. Кажется, одной рукой я схватился за живот, другой придерживал очки.

Знаете, что больше всего задевает меня сейчас? Не то, что маленький Свечкин так ловко обесточил меня, а что он преспокойно перешагнул через меня, как через куль с дерьмом. А иначе как бы он оказался у двери?

Тикать он не собирался. Напротив, он спустил предохранитель английского замка, дабы кто-либо ненароком не