связана с взглядом, с видением как духовной способностью хранить дистанцию в близости. Поэтому любящий взгляд тоже играет важную роль в уже процитированном описании счастливых моментов, пережитых в венском лесу.

Второй способ освободиться из плена желания – писательство: «Оно позволяет вырваться из рядов убийц, постоянно наблюдать за действием. Это наблюдение за действием должно породить наблюдение более высокого свойства»[321].

В другом месте говорится, что даруемое творчеством счастье заключается в том, чтобы привести «мир к чистоте, правде, незыблемости»[322]. Дух проницает все темное, охваченное влечением, загадочное и посредством речи выводит на свет. Чистота оказывается при этом не на стороне предмета, а на стороне его представления. Только здесь впервые достигается та удивительная свобода, которую так легко утратить в рукопашной схватке действительности, когда находишься в рядах убийц. Писательство, когда оно удается, – это внятное представление жизни во всей ее невнятности.

После приятной встречи в Вене Кафка начинается мечтать о жизни с Миленой. Однако связь с Юлией еще не до конца оборвана. Юлия борется за него, и он ужасается собственной жестокости. Милене свое отвращение к Юлии он описывает так:

Но едва лишь речь опять зашла о главном – долгие минуты девушка рядом со мной на Карловой площади дрожала всем телом, – я только и мог сказать, что рядом с тобою все прочее, даже оставаясь само по себе неизменным, исчезает и превращается в ничто. Она задала свой последний вопрос, перед которым я всегда был беззащитен, а именно: «Я не могу уйти, но если ты меня отошлешь, то я уйду. Ты отсылаешь меня?» Я ответил: «Да»[323].

Но Юлия не дает себя отослать. Дело доходит до борьбы, в ходе которой Юлия отзывается о Милене «недобрыми словами», «за которые я хотел и должен был ее побить»[324], – пишет он, испытывая одновременно злость и чувство вины. Разрыв произошел и со стороны Юлии.

Теперь он решается яснее сформулировать Милене свои желания и надежды. Могут ли они жить вместе? Впрочем, теперь становится ясно, что Милена вовсе не собирается уходить от мужа, хотя и страдает с ним: «Ты его тоже не предавала, потому что любишь его, что бы ты ни говорила, и если мы соединимся (спасибо вам, плечи!), то на ином уровне, не в его сфере»[325].

И все-таки так уж аккуратно эти сферы друг от друга отделить не получится. В конце концов Кафка советует Милене хотя бы некоторое время пожить отдельно от Эрнста Поллака, о котором в прежних письмах он писал уважительно, но которого он между тем стал видеть в мрачном свете. Милена терзается вопросом, почему Поллак совсем не помогает ей и почему она, несмотря на это, так крепко за него держится? Он не упрекает ее за это, но находит в этом повод снова проявить изобретательность в деле самоуничижения. Как он пишет, между Миленой и ее мужем явно происходит что-то такое, что для него остается недосягаемым, как и для всякого, кто, как и он, находится гораздо ниже и едва ли может оттуда что-нибудь разглядеть. Но затем он дает этому самоуничижению неожиданный поворот. Он не только ниже, но и выше ее. Милене придется – как он пишет далее – не только спуститься вниз, но и подняться, ей нужно «неким сверхчеловеческим усилием вознестись над собой»[326], чтобы достичь его. Впрочем, выше ли, ниже ли ее, но Кафка выставляет себя в таком свете, что оказывается обращенным к ней требованием отказаться от твердой почвы под ногами.

Позднее это разглядела и Милена. Она пишет Максу Броду:

Но я обеими ногами накрепко вросла в эту землю и не могла покинуть мужа, и, пожалуй, я была слишком женщиной, чтобы пойти на такую жизнь, ведь я понимала, что она потребует самой строгой аскезы до конца дней. Но есть во мне и неодолимая, даже неистовая тоска по жизни другой, чем та, которую я веду и которую, вероятно, всегда буду вести, – тоска по жизни с ребенком, по очень земной жизни. И это, пожалуй, в моем случае восторжествовало надо всем остальным: над любовью, над любовью к полету, над восхищением и снова над любовью[327].

К концу июля 1920 года стало ясно, что Милена, при всех внутренних терзаниях, останется с мужем, а Кафка начинает постепенно отдаляться. Они встретились еще раз 14 и 15 августа в Гмюнде – городе, который располагается на равном удалении от Вены и Праги. Он пишет, имея в виду Милену: «В этот день мы говорили и слушали друг друга, часто и подолгу, как незнакомые люди»[328].

В письмах Кафки после встречи в Гмюнде усиливаются самоупреки: «Я грязен, Милена, бесконечно грязен, оттого и поднимаю такой шум насчет чистоты»[329]. Кроме того, приступы отчаяния: «Ты для меня нож, которым я копаюсь в себе»[330]. Зато теперь он позволяет себе недоброжелательность в адрес Эрнста Поллака: «Вся тайна вашего неразрывного союза, эта неисчерпаемо обильная тайна выливается у тебя снова и снова в заботы об его сапогах»[331].

Но в отличие от того, что некогда было с Фелицией, связь с Миленой не обрывается. И хотя они перешли на «вы», им удалось сохранить настолько доверительные отношения, что год спустя Кафка вручил ей свои дневники.

Время, проведенное с Миленой, Кафка отразил в маленькой истории, написанной поздней осенью 1920 года:

Я любил девушку, которая любила меня в ответ, но мне пришлось с нею расстаться.

Почему?

Я не знаю. Она как будто стояла в кольце вооруженных людей, выставивших копья вперед. Стоило мне приблизиться, и я натыкался на пики, получал ранения и вынужденно отступал. Я очень страдал.

А вины девушки в том не было?

Мне кажется, что нет, точнее: я уверен. Прежнее сравнение не совсем точное, ведь и сам я был в кругу вооруженных людей, но эти направляли копья внутрь, против меня. Когда я пытался прорваться к девушке, я натыкался сначала на эти копья и уже тут застревал. Может, мне и вовсе не удалось добраться до копейщиков девушки, а если бы даже и удалось, то уже израненным собственными копьями и бесчувственным.

И что же, девушка осталась одна?

Нет, к ней прорвался другой – совсем легко и беспрепятственно. Истощенный усилиями, я смотрел с таким равнодушием, словно был воздухом, в котором их лица соприкоснулись в первом поцелуе[332].