Посетители заведения. Мужики с бутыльком живой воды. Престарелая барышня, жеманно заложившая ногу на ногу. Строгая старушка косится на нее. Беспризорное дитё шастает тут же, успело стянуть с прилавка пару монет, доверчиво оставленных прямо так, а может, как раз для него, но не подано, а так, не напрямую… Я думаю, что на юных физиономиях соотечественников удивительно часто проступает — нечетко, как на недопроявленной фотографии — старческое выражение. В старости же лица сохраняют какое-то трогательное, беспомощно младенческое выражение.

— Дай зачитать, — потянула у Лёшки тетрадь.

«Буфет. Потолок, навевающий мысли о цельности архитектурного замысла, и стойка, нагло втесавшаяся в самое несуразное место. Тюль — просто дизайнерский шедевр в стиле «кантри». Тюль висит над дверью и свидетельствует об оригинальности оформителя. Пролетарии в пролете.

Напоминает общепитовскую столовую, где хозяин — заботливый, бородатый, спокойный и простой глуходеревенский житель.

Массивные деревянные косяки, выкрашенные в жутко-поганый цвет, аляпистые цветы на стенах… Много чего ещё!

Всё вселяет уверенность, что русская культура жива и западные буржуи могут отдыхать. Россия вечна. Культура России, основы уклада жизни — непоколебимы…»

— Идиотский артефакт, — подытожила я.

— Успокойся, чего ты, — удивился Лёшка.

Из колонок несется: «Вот лето пролетело, всё осталось позади…»

— Ещё чё-нить? — осведомилась приветливая буфетчица, объемистая, и, по всему, словоохотливая, смешливая баба.

— Н-нет, — помедлила я, принимая чашку кофе.

— Чего ж вы, девушка, так кавалера своего? — насмешливо прищурилась буфетчица. — Во, гля-ка, обиделся.

Я оглянулась. Может, и впрямь зря взялась его воспитывать? Да чего я сказала-то? Надулся, сидит, отвернувшись к окну.

— Вы давно тут работаете? — спросила я.

Здесь напивались вдрызг, утыкаясь носами в синие клеенки, минутку ждали продолжения пути или вертелись всю жизнь…

— Давно, а не видала такого, чтобы девушка парню при всех предъявляла претензии.

— А парень девушке? — огрызнулась я.

— Так, милая, на то они и хозяева в семье. Не нашего ума — мужиков учить. Они лучше знают, как, чего. И нам спокойнее.

— Не ваше дело, кого мне учить, кого нет! — вспылила я.

— У тебя чё, менструация? Ты на меня не ори. Мала ещё, — укоротила, рассердясь, буфетчица, и ушла за перегородку, там зазвенела стаканами. — Будет мне всякая девчонка сопливая претензии предъявлять…

Я вышла, звякнув ложкой о стакан, вынула из кармана сигаретку с золотым ободком, клацнула зажигалкой и затянулась, глядя на небо в зеркало-окно замызганного кафе. И бросила недокуренную сигарету, потушила носком ботинка, вдавила в вокзальную грязь, унизила до плевков и окурков, жестяных пробок от пивных бутылок. Буфетчица не поняла истинных отношений между Лёшкой и девушкой. Лёшка ей побегунчик, а не типа мужа или ещё чего. Дура баба, усмехнулась совсем взрослая я. Так всю жизнь и прошкандыбала пешком за своим мужиком, а он её, наверно, бил и пьяным рвоту за собой заставлял убирать. Идиотка, одно слово. Я ещё разок щелкнула зажигалкой — просто так, чтобы повеселила кисточка огонька.

Ох, я давно замыслила побег. Клин, Тверь, Питер… Другие места. Мысль о том, что закольцованное утреннее метро неизбежно будет глотать тебя и выплёвывать, нечего ждать от будущего, усилия бесплодны и бесплотны, просто убивает. И затаила в душе надежду, глубокое, секретное намерение. К чему оно привело? Ну вот по крайней мере к двум неделям Ялты. Мало ли?

А у Наташки свой проект спасения. Она тоже будет бежать, только в другую сторону. И у всех какие-то свои мысли о побеге. Мы вечные беглецы.

Только от старых вещей стойко ощущение подлинности. Ещё одно моё зеркальце. С домом на обороте. В таком здании я бы хотела жить, каменное, двухэтажное, красивое, как… Как на фотографиях.

Перед ним — дорога, точней, перекресток, и улицу переходит жинщина, одетая по моде минувших лет. Момент давно миновал, она и знать не знала, что её запечатлевают, она просто шла, неся на себе, наверняка, некий груз проблем, или, может, какую-то радость, не известно, куда, не известно, откуда… В фотографии есть что-то ещё менее справедливое, чем в картине. Портрет не застает тебя врасплох, кое-как, сикось-накось, в миг, выпрыгнувший ниоткуда.

Вспомнилось, как с Дмитрием, тогда даже ещё не невеста с женихом, счастливо-беззаботные, радостные, что нашли друг друга, встретились через несколько лет и после той глупой поездки в Тверь, и после Моздока, и многих иных событий и несбытий, встретились как бы заново, как вообще впервые встречаются люди. И не имели намерения выпускать один другого из рук, из губ, поля зрения, поля притяжения — мы шли в том радостном ноябре по улице, как раз мимо скульптурно замершей группы, позирующей для фотографии — а я была так увлечена собеседником, что и не видела, и когда, ослепленная вспышкой, повернулась к нему, услышала: он мягко и ласково смеялся.

— А ведь мы им кадр испортили… — сказала я.

А он так и хотел: чтобы влезли в чужой кадр, попали в него совместными руками, ногами — и я подумала тогда, что фотовспышка нас застала, запечатлела, соединила, спаяла на том негативе, которого мы никогда не увидим, и тогда, может быть, уверовала в судьбоносность встречи?

Ну, тогда со всех сторон сыпались, приходили, возникали, посещали знаки, несущие один и тот же смысл: так будет, так есть, так быть должно.

Мысли, отчётливые, как рисунок пером, возникали в сознании уже застывшими, принявшими форму, мысли-уверенности, мысли-знания, мысли-решения, и самой яркой из них была та же: «Муж».

Я мечтала уже только об одном. Душа обессилела. Об одиночестве. Любить на расстоянии, на удалении. О малоплодотворном нетворческом одиночестве ничего не совершившей «творческой личности». Мечтала и понимала, что достигать одиночества надо самой, одной, что никто не соперник на этом пути, никто не потатчик.

И я была полна решимости. Буквально перед глазами моими проплыли женщины, одинокие, самодостаточные, успешные, самостоятельные — они все цвели пустоцветом, распространяя вокруг изысканный, нестерпимый, соблазнительный, головокружительный аромат, и все провели жизнь так, как им и хотелось. В яркости, одиночестве, независимости, ослепительном холоде и совершеннейшей пустоте. Бывало ли им грустно, даже и не знаю. Сам вопрос настолько не вяжется с их обликом, законченным, точёным, что я не только никогда не решусь произнести его вслух, как величайшую глупость, но и стесняюсь его, приписывая сам факт возникновения такого недоумения какой-то другой, низшей своей природе.

А я уже не печатала шаг, как раньше. Брела, понурившись, поникнув плечами. И заставляла себя распрямляться. Парадокс: чем туже сжимаешь пружину, тем резче она прыгнет, но ведь когда она распрямится, ей уже ничего не будет хотеться. Или воздушный змей, рвётся, пока на привязи, отпусти — падает… Я вертела эти и другие метафоры так и сяк, к сожалению, в формулировках всё время оставались нелепые затворы.