Джеб тут же опустил руку, схватил начальника тюрьмы за нос и резко дернул на себя. Фейсал не успел вскрикнуть – спецназовец, отпуская его, коротко подпрыгнул и обрушил на его спину «удар топором».

Николай Кокарев только сейчас перешагнул порог камеры и, взяв на прицел помощника Фейсала, предупредил:

– Дернешься – выбью мозги.

Джеб перехватил эстафету, спросив:

– В какой камере содержится Юсупов?

– Я не...

– Кок, отрежь ему уши.

Николай отпустил карабин и взялся за рукоятку ножа.

– Юсупов? Это такой русский-испанский? – затараторил чернокожий на приличном английском. – Знаю его. У него камера «люкс». По сравнению с остальными. Находится в верхней части башни.

– А Бо Хадсон сказал, в Сомали разговаривают на сомали и арабском, – усмехнулся Кок. – Поднимайся, морда. Проводишь нас.

Николай проявил милосердие: разрезал веревки на руках майора и не дал ему рухнуть на пол. И словно исправился: прежде чем выйти из камеры, заехал ботинком в голову Фейсала.

Ночь. Юсупов любил ее холод и не мог променять ее на сон. Он ловил каждое мгновение и наслаждался им. Отчего, казалось ему, он прожил долгую жизнь. Впереди еще одна, еще... Он жил воспоминаниями. Как Ганнибал Лектер из «Молчания ягнят», он видел мозгами. Мог воспроизвести каждую деталь... на фасаде дома епископа Рейтера.

В этой камере, где находились трое заключенных, он был старшим, и только он не спал в этот час.

У одного дыхание глубокое, ровное, отметил Юсупов, склонившись над спящим. Кажется, он различил под плотно сомкнутыми веками белки глубоко закатившихся глаз. Нет, конечно. Но когда человек спит или он в обмороке, глаза его закатываются, как у покойника.

Еще один, пожалуй, самый сильный в тюрьме. Спит, как всегда, в неудобной позе: голова упирается в одну спинку кровати, ноги в другую. Если его толкнуть, хотя бы легонько, он начнет орать и поднимет на ноги даже утопленников. Он просто не умеет тихо вставать.

Юсупов привык к такой картине, но сегодня она его отчего-то насторожила. Ему действительно хотелось разбудить товарищей и, выдернув решетку, крикнуть им и взмахнуть руками, как засидевшимся в клетке голубям: «Улетайте!» Но кто подхлестнет со стороны его?..

Зарешеченное окно камеры выходило на запад. Юсупов ничем не отличался от других узников. Он часто подходил к окну и, держась за прутья, смотрел на синее небо днем, на черное, усыпанное далекими звездами, ночью. Старался не смотреть на бесконечные пески, вызывающие в груди тоску; и в такие моменты ему хотелось выть.

Так же часто память возвращала его на три года назад, в день смерти епископа, в просторный, как в фильме ужасов, дом. Юсупову казалось, он понял причину относительной нищеты старого епископа. Это золото сожрало все. Остались лишь дорогие подарки, роскошная церковная одежда. Рейтер мог позволить себе многое: собственный остров, яхту, самолет, самую красивую женщину, и не одну. И ничего не имел. Он прятался за тайну, опасаясь возмездия даже через десятки лет. А может, для него был важен статус хранителя тайны, и он посвятил этому всю свою жизнь. Какая она получилась для него – никчемная, тревожная, беспокойная, полная сожалений, разочарований, похороненных надежд... об этом уже не узнает никто.

Юсупов пришел к выводу, что старик и его заразил своими страхами. Оторви хоть грамм, и все две тонны золота превратятся в прах.

Это было проклятье епископа Рейтера.

Тут же другая крайность: Юсупов не мог держать на него зла. Старик посвятил его в тайну, сделал его наследником огромного состояния, что сулило его обладателю безоблачное будущее. А по сути вручил волшебную лампу и все, что к ней прилагается: кандалы и печать.

Хранение тайны делает их обладателей безмерно могущественными. «Кто это сказал?» – часто думал Юсупов, сидя в вонючем каменном мешке. Он обладал тайной, но почему он здесь, в этой крысиной дыре?

А еще он рисовал перед собой образы женщин – молодых, зрелых, неопытных, умудренных, белых, мулаток. Как-то припомнил, что в день смерти вождя Испанской фаланги (так называли диктатора Франко) правые газеты были заменены «Плейбоем», а женщины на пляжах сняли лифчики. Вот в этом времени хотел оказаться Юсупов, тоскуя по женскому телу. Он страдал без затяжки сигаретного дыма, без глотка вина. И поверил свои мысли соседу: «Я бы снялся для рекламы в поддержку здорового образа жизни голым с голой женщиной, с бутылкой вина и сигаретой».

...Он прислушался. За дверью раздались шаги нескольких человек. Странно, нахмурился Юсупов. Ни его самого, ни его товарищей уже давно не тревожили ночными допросами. Скорее заинтригованный, нежели обеспокоенный, он ждал.

Наконец дверь открылась. Вначале он увидел помощника Фейсала. Затем тот исчез, уступая дорогу другому человеку; полковник не сразу понял, что того попросту отшвырнули от двери.

Он с интересом смотрел на вооруженного человека в черной мокрой одежде, с первого взгляда угадав его профессию. Но вздрогнул, когда тот заговорил на русском:

– Полковник Юсупов?

– Да.

– Мы за вами.

Заключенный быстро пришел в себя, нашел силы бросить:

– Паства собирается на мессу?

– Вроде того. Поторопитесь.

Прежде чем выйти из камеры, Джеб бросил связку ключей сокамерникам Юсупова.

– Уходите. Открывайте соседние камеры и уходите.

Он представил заключенных, которых намного больше, чем караульных. Сначала два, потом четыре, восемь... Ручеек набирает силы. Через несколько минут они вполне реально могут захватить тюрьму или покинуть ее.

Он оглянулся и увидел здоровенного негра в лохмотьях, уже вооруженного автоматом караульного.

Майор не мог пошевелить и пальцем – они все были сломаны. Он, словно зараженный от русского диверсанта человеколюбием, совершал свою последнюю в жизни глупость. С трудом дополз до начальника тюрьмы, потормошил его тыльной стороной ладони. Склонился над ним ниже и рискнул ткнуть локтем в лицо. Никакого эффекта. Фейсал находился в глубоком нокауте.

Майор не сдавался. Еще и по той причине, о которой вот сейчас не думал. Ему просто некуда было бежать; в подсознании он не держал мысли о смягчении режима. Он приводил Фейсала в чувство, уже не думая о родственниках. Видел кобуру и коричневую рукоятку пистолета. И даже если бы у него остался всего один палец, в голову не пришла бы мысль убить палача и покончить с собой.

Кровь капала с его разбитых губ на лицо начальника. Может, ее тепло привело Фейсала в чувство или что-то другое...

Он оказался на ногах быстрее, чем майор сглотнул. Отерев со лба кровь, он уставился на испачканную руку. Ею же освободил кобуру от пистолета. Взведя курок, он выстрелил в голову майору.