– У вас в квартире что-то случилось, так? Убили девушку… – Ядвига произнесла это, чуть прикрыв веками глаза.

– Да, мою соседку. Она совсем молоденькая.

– Убийца не пойман… Темные волосы, очень резко очерченные брови, тонкий нос, глаза нехорошие, безумие… – продолжала она.

– Никто его не знает.

– Да. Он делает вот так, – Ядвига как будто скинула что-то с головы.

– Да, у него с головы упал капюшон, когда он резко обернулся. Вся сцена убийства заснята на пленку. – И Аля рассказала про установленные в их квартире камеры.

– Он еще вернется. Ему нужно то, что находится в доме, – закончила Ядвига.

– Вам бы, Ядвига, в полиции работать! – Аля не могла скрыть восхищение.

– У каждого свой путь, – спокойно ответила та. – Мое место – здесь. Садитесь, Аля. Давайте начнем. Вы в своей комнате…

…И опять она чувствует беспокойство. Вот оно переходит в ужас. Она подходит к окну и открывает шторы. И закрывает глаза. Когда открывает – видит все то же: заколоченные с той стороны ставни. Ее заперли! Она знает кто. Ее мать. Но почему? Она трогает свой живот и в ужасе кричит. Ребенок, ее ребенок! Его нет! Она бежит к двери, соединяющей ее комнату со спальней родителей. Колотит в дверь и кричит: «Верните мне ее! Верните!» Дверь резко открывается, и она видит на пороге мать. Та делает шаг в комнату и с размаху бьет ее по лицу. «Нет! Не нужно!» – отшатнулась она, закрываясь руками…

…Ей так плохо, что она не может встать с постели. И постоянно кружится голова. Даже когда она просто отрывает ее от подушки. Мысли путаются, она пытается что-то вспомнить. Что-то очень важное для нее. И не может. Тогда она пытается вспомнить лицо брата, почти что ее собственное, так они похожи. И тоже не может. Она шепчет: «Я схожу с ума, помогите», но в комнате никого нет…

…Она больше не встает. К ней ходят только мать и доктор Никольский. Она знает его с детства, знает и не боится. Он делает ей укол, и она засыпает. «Безнадежно…» – слышит она его голос…

– Аля, откройте глаза, – голос Ядвиги.

– Дальше… – шепчет она.

– Нет. Дальше нельзя, – отвечает Ядвига.

– Почему?

– Дальше – смерть девочки. Но вы же все помните? И все поняли?

– Да. Девочка родила ребенка. И у нее его отняли. Или он умер, а ей не сказали? Но неужели ей на самом деле не было и шестнадцати?

– Возможно. Вот что привязывает ее душу к земле: она не знает, что с ее дочерью. Видимо, это должны выяснить вы.

– Но как? Сегодня Егор принес дневники этой девочки, Маргариты Фальк, которые были украдены из тайника в моей комнате соседом. Сейчас Галина, жена Егора, и ее сестра пытаются разобраться в них. Но я думаю, они мало что прояснят: Маргарита все равно не могла написать, что с ребенком, так как сама не знала.

– Зато там может быть указание на отца ребенка. Кто он? – Ядвига задумалась, опять прикрыв веки. – Нет! Это невероятно!

– Ты о чем? – задала вопрос Анна, до этого молча слушавшая обеих.

– Я не могу сказать. Это нужно проверить. Но не сегодня – Аля устала. Но если все так, как я думаю, то лучше бы этому ребенку не выжить…

– Я думаю, нужно ехать к нам, – предложил Беркутов, направляясь к машине.

– А? Прости, Егор, ты сейчас что-то сказал?

– Аля, поедем сейчас к нам. Сдается мне, что родословная Фальков готова.

– Да, хорошо.

– О чем ты все думаешь?

– О словах Ядвиги. О том, кто отец ребенка. Ведь девочка замуж не выходила. Ребенок внебрачный. Кто же отец?

– Да мало ли. Может, мезальянс какой! С сыном конюха, например. Вот и пытались скрыть позор.

– Или она была просто молода. Я вот о чем подумала: мы теперь знаем, что случилось с Маргаритой. Но почему я-то похожа на ее мать? И что Карташов хотел сказать, когда просил меня вспомнить моих родителей? При чем здесь они?

– Возможно, он предполагает твое родство с Фальками? Ты где родилась? Как девичья фамилия твоей матери?

– Я родилась в Самаре, то есть в Куйбышеве. В 1971 году. Мама – из Заречья. Она родилась там, но ее родители переехали в город сразу после войны. Мама – Орешкина. И я была Орешкина, отчим мне свою фамилию не давал. Как видишь, к Фалькам я не имею никакого отношения.

– Заречье… Там дача твоей подруги?

– Да. Но это и есть дом моей бабушки Розы. Нани, Катина свекровь, купила его у меня и преподнесла в качестве свадебного подарка ей и Равилю.

– Аля, давай-ка прокатимся до Заречья, недалеко ведь. Кто-то в деревне остался, кто помнит твою бабку Розу?

– Я позвоню Нани, она наверняка там. Тогда мы заедем к ней, она точно всех в деревне знает, к ней лечиться ходят.

Аля набрала номер Катиной свекрови и объяснила, зачем они к ней едут.

«Господи, как она постарела! – подумала Аля, когда Нани открыла ей дверь. – Это страшно – пережить своего ребенка, хотя и такого непутевого, как Равиль».

– Здравствуй, дорогая, – Нани поцеловала Алю в щеку. – Проходите.

– Нани, как ты?

– Терпимо, детка, терпимо. Я вот тут тебе кое-что приготовила, садитесь за стол. – Нани надела очки и развязала тесемки старой картонной папки. – Сундуки-то помнишь те, что на чердаке? Все руки столько лет до них не доходили, а сейчас времени полно, вот я и залезла.

– Так мы с Катей вроде бы все ценное из них вытащили? Лампа вон керосиновая и сервиз. Вернее, то, что от него осталось. Я смотрю, ты и покрывала с вышивкой отстирала.

– А бумаги вы с Катей обратно в сундук бросили!

– Так там счета какие-то, справки больничные. Кому это нужно? Тем более там и прочесть-то ничего невозможно.

– Возможно… Я все разобрала. И смотри, что получилось. В этой стопке счета за кирпич, краску, гвозди. Кое-где дата сохранилась – 1912 год. Больницу тогда здесь строили. А вот распоряжение: оплатить счета… приказчику… и подпись – Виктория Фальк.

– Да, Карташов в своей статье упоминал, что в 1912 году она открыла в Заречье больницу. Лялька эту статью в журнале прочла, с этого они с Галкой и начали раскручивать историю семьи Фальк! – вставил Беркутов.

– Больницу поставили за семь месяцев, очень маленький срок. Словно торопились. И главным врачом в ней стал Михаил Евграфович Никольский. Вот здесь, – она пододвинула пачку пожелтевших листков к Але, – справки, счета, подписанные уже им. А теперь смотри. Вот письма. Письма Виктории к нему. Я разложила их по датам. Вы почитайте, я пока самовар поставлю.

Аля развернула один листок и ахнула: ей показалось, что почерк ее собственный. Если бы не почти совсем выцветшие чернила, она могла бы подумать, что писала она сама.