И теперь она изменилась так же резко. Если бы это произошло сразу после смерти Аарона… Стоп, и что? На жене ведь нет и не было никаких воздействий, иначе он бы заметил. И никаких лекарств, влияющих на разум, ей не давали — иначе он ощутил бы привкус в ее крови. Так с чем связана настолько быстрая перемена поведения? И ведь не притворяется же — эмоции чистые, добрые. Неужели действительно психотерапия повлияла?

Арен не знал, что и думать. В итоге решил пока не делать никаких выводов, а понаблюдать за Викторией еще немного. Может, она завтра вновь начнет истерить и ревновать его к каждой песчинке на пляже, и он рано радуется?

После ужина он около часа читал Агате и Алексу книгу, и когда оба начали клевать носами, заявил, что на сегодня хватит, пора спать.

— Смотрите, даже ваши бабочки уже сложили крылышки и задремали, — сказала Виктория, целуя детей.

— Бабочки иллюзорные, — пробормотала Агата сонно. — Что им папа прикажет, то они и делают.

— Вот надо с них пример брать, — улыбнулась жена и повела наследников умываться.

Уложив детей, император перенес Викторию в ее комнату и напрягся, когда она обняла его и, прижавшись, прошептала:

— Спасибо, Арен. Чудесный был день.

— Я рад, Вик, — ответил он сдержанно. — И надеюсь, что завтра будет еще чудеснее.

— Я извинилась перед Софией, — продолжила она, и император так удивился, что на мгновение словно превратился в камень. — Она приняла мои извинения, но у меня все равно есть ощущение, что она не простила. А что еще сделать, я не знаю. Как думаешь?

Виктория, подняв голову, посмотрела Арену в глаза. Он прислушался к эмоциям — беспокойство и нежность.

— Я думаю, ничего не надо делать. Со временем, если ты не будешь обижать Софию, она забудет эту ситуацию.

— Да, наверное, — жена вздохнула, а потом потянулась к его губам, прижалась к ним, вспыхивая желанием, и ему вновь стало неприятно.

Арен, сдерживаясь, ждал, пока Виктория закончит его целовать — и она закончила, отстранилась и произнесла:

— Иди. Спокойной ночи.

Эмоции ее обиженно горчили, и он понимал, почему. Но сказать, что любит другую, не мог. Да и зачем? Он все равно не может быть с Софией, а с Викторией он быть обязан.

— До завтра, Вик.

* * *

После ужина они еще раз погуляли по пляжу, наслаждаясь прекрасным теплым вечером и нежным прибрежным ветром, а потом вернулись в дом.

София занимала на втором этаже отдельную комнату, и не успела она раздеться, как к ней постучалась мама.

— Я хотела поговорить с тобой, — сказала Синтия, проскальзывая внутрь и садясь на кровать рядом с дочерью. Взяла Софию за руку и с тревогой посмотрела в глаза. — Я уже давно думаю об этом, Софи. С тех пор, как увидела портрет императора. Там, в госпитале, когда ты нарисовала его улыбающимся.

София ласково погладила мамины пальцы.

— Не волнуйся. Все хорошо.

— Ох, Софи… — Синтия покачала головой. — Я понимаю, он достойный мужчина. Но постарайся поменьше о нем думать. Все-таки он женат, и Виктория — очень хорошая девочка.

Насчет хорошей девочки София могла бы поспорить, но не хотела расстраивать маму, да и зачем настраивать ее против императрицы?

— Ты же знаешь, что сердцу невозможно приказать.

— Знаю, — вздохнула Синтия и, закусив губу, очень тихо спросила: — Софи, а он сам… Он… не принуждает тебя?

— Нет. — Хорошо, что мама не спросила про любовь — видимо, так же, как и она сама чуть ранее, считала это совершенно невероятным. — Не волнуйся.

— Я не могу не волноваться, — она чуть побледнела, поморщившись. — Я слишком хорошо знаю, что это такое — когда тебя заставляют, и не хочу тебе такой судьбы.

— Разве его величество похож на человека, который может заставить женщину? — София немного обиделась. — Мам, ну как ты можешь так думать об императоре. Он ведь меня спас.

— А ты спасла его дочь, — сказала Синтия упрямо.

— Вот именно. Я спасла его дочь, он спас меня, а ты думаешь, что он ведет себя недостойно. Нет, мам.

Синтия молчала, задумчиво глядя на Софию.

— Он знает, что ты его любишь?

— Как он может не знать? Он же эмпат.

— Да… — пробормотала Синтия, вздохнув. — Тогда… Софи, мне кажется, тебе лучше уволиться.

Стало холодно и очень больно, словно в сердце воткнули длинную иглу.

Вот, теперь и мама начала решать за нее, что будет лучше. Понятно, и она, и Вано, и Арен — все хотят, чтобы ей было хорошо. Но только хуже делают.

— Я сама решу, что мне лучше, мам.

— Смотреть на человека, который принадлежит другой женщине — больно, — серьезно произнесла Синтия. — И чем скорее ты поймешь это, тем лучше.

— Я сама решу, — повторила София, ощущая, что начинает злиться. — Не надо на меня давить.

— Я не давлю, — мама погладила ее по руке и встала с кровати. — Не сердись. И знай — я приму любое твое решение, и никогда не стану тебя за него осуждать. Никогда, Софи.

Это было неожиданно, и София подняла голову, с удивлением глядя на Синтию.

— Любое? Ты серьезно?

— Серьезно. Конечно, я бы хотела, чтобы ты уволилась, и как можно скорее. Но ты для меня — главное, и я не буду осуждать тебя за другое решение. Хоть и желала бы иного. — Она печально улыбнулась. — Я говорю это, чтобы ты не вздумала предполагать, будто я от тебя отвернусь. Никогда этого не случится.

— Спасибо, мам, — сказала София искренне, ощущая себя так, словно с души забрали огромный камень. — Спасибо.

Синтия погладила ее по голове, поцеловала в лоб, а затем вышла из спальни.

София долго сидела на постели, постоянно косясь на браслет связи и проверяя время. Оно неумолимо двигалось вперед, но Арен не приходил.

Было безумно грустно, но она не удивилась — конечно, раз он принял решение, теперь будет стараться следовать ему. Прийти сегодня в ее комнату — значит, дать слабину, показать Софии, что решение не настолько уж и твердое. Глупо — она и так это знает.

Наверное, Арен остался с Викторией.

Она улыбнулась и стерла с глаз слезы. Ревности не было совсем, только душа болела так, словно ее в мясорубке прокручивали.

Принадлежит другой женщине… В чем Арен принадлежит Виктории? Эта принадлежность существует только на бумаге. А в душе у него холодно, темно и пусто. Так выглядит принадлежность? Полное отсутствие любви и эмоций?!

И если Арен принадлежит Виктории, то кому принадлежит она, София? Он ведь отдал ей свою жизнь. Она и так его, целиком и полностью — живет его жизнью, любит до глубины души, чувствует, как себя. И что же это получается? Вот это все — меньше, чем обыкновенная бумажка? Меньше, чем статус? Меньше, чем официальное признание?