Степан отчётливо сознавал, что воля здесь весьма эфемерна, и как свободный крестьянин он не особо продвинется в статусе. Купечество тоже его не прельщало.

— Так для чего же ты платил всем этим швеям да портным, и в магазины полные суммы?

— Недопонял, Александр Сергеевич. А как можно ещё?

— Ну дал бы им четверть, много — треть, и довольно.

— А прочее?

— Что прочее?

— Когда платить? Я долги не люблю, барин. К чему их копить?

— Полностью оплачивают подобное или князья, или идиоты, дорогой Стёпа. Ты не князь, надеюсь, но и не дурак. Тоже надеюсь.

— Не понял. Поясните, ваше превосходительство, окажите милость, — Степан нутром почуял, что где-то дал маху, и нахохлился.

— Видишь ли, в чём дело, — начал Пушкин, вновь обращая на своего крепостного взгляд зоолога, обнаружившего неизвестную науке бабочку, — никто и никогда в высшем свете не платит за всё это столько, сколько объявлено. Из тех, кто вообще считает деньги, конечно же.

— Как это?

— Так. Тебе говорят — тысяча. Ты даёшь триста. Это называется задаток. И забываешь об остальном. Всё.

— Да как такое быть может?

— Элементарно. Я ведь понятно объясняю. Даёшь треть. Забываешь.

— Но ведь долги накопятся.

— Конечно. Когда они накопятся до некой приличной суммы, скажем, тысячи две, то о ней можно вспомнить. Даёшь ещё четыреста. И забываешь.

— И сколько так будет длиться?

— Всегда, покуда существует свет. Можно, впрочем, поменять поставщика, если кредитор становится чрезмерно назойлив. Как ты можешь того не знать, если сам торгуешь?

— Я больше с простыми людьми... Погодите! Но отдавать всё равно придётся, пусть частями. В чём смысл?

— Смысл, любезный управляющий, заключён в том, что всё отдавать не придётся. Долг может гулять десятилетия, передаваться по наследству и никогда не быть отдан.

— Но ведь это нечестно?

— А требовать триста рублей за то, что стоит сто, честно? — возразил Александр. — Все потому и задирают цены, что знают, сколько получат в действительности.

— Но долги...

— Это не долги, это одолжение.

Степан только хлопал глазами.

— И что же, — спросил он, — не платить?

— Можно и платить, мой уважаемый ведущий дела, если хотите платить за других. Но кажется мне, что всех твоих денег станет недостаточно, если ты продолжишь одевать весь Петербург.

Степан стоял столбом и молчал. Незнание реалий вновь подвело его, и вместо воображаемой порки барина за расточительство супруги он сам получил отлуп. «Надо признать — он хороший муж.» — поставил себе галочку управляющий.

— Кстати, раз уж мы заговорили о долгах, как скоро ты сможешь предоставить оброк за этот год, Стёпушка? — Пушкин закончил рассматривать управляющего, должность которого он при всех идеях о свободе брата-поэта надеялся сохранить, и стал странно играть пальцами по поверхности стола.

— Когда угодно, ваше превосходительство! — напрягся Степан. Свойство барина говорить самые ужасные вещи наиболее мягкими интонациями он уже выучил.

— То есть в любой день? — уточнил Пушкин.

— Да.

— То есть хоть завтра? — продолжал допытываться Пушкин.

— Да хоть сегодня, барин, — столь же мягко, копируя Александра, ответил Стёпа, — неужели что-то произошло?

— Сущие пустяки, Стёпушка. Небольшой долг.

— Долг?

— Увы. Причём долг чести.

«Вот так и знал! — мысленно охнул Степан. — Продулся в карты наше всё. Опять!»

— Долг чести — вопрос серьёзный, ваше превосходительство, — сказал он иное, приняв надлежащий ситуации строгий вид, — насколько я понимаю, сии долги есть наиважнейшие и наиглавнейшие?

— Ты совершенно правильно всё понимаешь, братец.

— И как велик этот долг?

— Довольно велик, признаю честно. Я немного увлёкся. Как раз сто тысяч.

— Вы серьёзно, Александр Сергеевич? — услышал Степан свой враз охрипший голос.

— Я никогда не шучу, когда дело касается чести, — холоду в голосе Пушкина могли бы позавидовать сковавшие улицы в те дни морозы.

— Но кому? Как? Александр Сергеевич, дорогой, но это же... Здесь только развести руками, право слово.

«Когда он забывается, то тянет на чиновника, только нигде не служившего», — отметил Пушкин.

— Ну вот так. Итоги дружеской попойки. Провожали твоего «друга», и так вышло.

— Петра Романовича, — нашёл силы на улыбку Стёпа, — великого человека.

— Я бы не ёрничал на твоём месте — но кажется, ты из тех людей, которых не переделать.

Безобразов категорически отказался реабилитировать Степана, упорно считая если не шпионом, то опасным мошенником, с неизвестной, но непременно дурной целью втирающимся в доверие к господам. Против Долли он идти не мог, не та фигура. Против Пушкина — не хотел. Гусару оставалось только рычать в кулак и обещать себе разоблачить «негодяя». Стёпу он видел ещё дважды и оба раза наливался кровью, недобро смотрел, но ничего не говорил. Тот в ответ вёл себя подчёркнуто почтительно и величал свирепого оппонента то «сыщиком от бога», то «недюжинным умом», а то и «великим человеком», как сейчас. Ума, впрочем, хватало не потешаться в лицо, иначе удержать гусара от возмездия не смог бы никто.

— И куда же вы столь бурно провожали своего Патрокла, ваше превосходительство?

— Ты читал «Иллиаду», Стёпушка? — насмешливо спросил Пушкин.

— «Илиаду»? — включил дурака Степан. Пушкин вздохнул и махнул рукой — ладно уж, мол, деревенский ты наш.

— А провожали мы друга нашего за границу. В Англию. По делам. Эх, живут же люди! Меня вот не отпускают.

— Почему в Англию, а не во Францию?

— Сперва в Англию, а потом... постой. Ты что-то знаешь?

Степан побаивался таких взглядов, каким наградил его барин. Слишком остро, слишком проницательно.

— Да нет, Александр Сергеевич, ничего такого.

— И всё-таки у тебя вырвалось недоумение. Почему?

— Долли, — признался Степан, — то есть её светлость графиня Фикельмон, прошу прощения. Третьего дня я посещал по просьбе барыни вашу квартиру, ей нужно было... впрочем, неважно. Была там и госпожа графиня и дважды спросила меня, не собираюсь ли я, получив вольную, — вы извините, для неё этот вопрос будто решённый, но что может понимать женщина в душе русского крестьянина? — посетить Париж. Вот у меня как-то и выскочило.

— Подробнее, — потребовал Пушкин. — Ты, может, ещё не понял, но госпожа Фикельмон не умеет говорить слова попусту. В