И я смотрю. В комнату входит женщина-клининг с ведром и шваброй. Лежащий Герман никак не реагирует на ее появление – похоже, он отключился. Ольга сбивчиво извиняется, встает и делает попытку помочь, но ее отвергают. Тогда она поправляет откинутую в сторону руку Германа так, чтобы не мешать уборке, и снова устраивается рядом с явным намерением провести здесь ночь.

Да, за него определенно можно не волноваться.

– И что, – говорю я, невольно подражая тону Бескова, – как ее опекун, ты согласен с таким выбором?

– Как опекун, я предоставляю ей право выбирать.

– Только не Терранова. Это ошибка.

Бесков пожимает плечами, давая понять, что не видит тут ничего страшного, и увлекает меня на террасу. Мы останавливаемся у решетки, оплетенной диким виноградом, и смотрим туда, где медленно несет свои воды река Преголя. Чуть ближе сияет подсветкой лазурно-голубой бассейн. По обе стороны от нашего домика виднеются черепичные крыши других таких же. Под плетеным навесом темнеет пустая танцплощадка. Кроны деревьев украшены нитями гирлянд и напоминают о «Сестрах Гофмана». О том, как непросто красиво развесить такую гирлянду, мне известно не понаслышке.

– Ты уже знаешь, с чего начнешь искать Лист?

– Да, конечно.

Я ежусь от холода. Заметив это, Бесков снимает пиджак и накрывает им мои плечи.

– С того, во что ты втягиваешь Германа. Что еще за сделки, которые он будет заключать вроде как от твоего имени?

Бесков выбивает ладонью на перилах незатейливый ритм и достает сигарету.

– С виду парень вполне дееспособен, – говорит он, сжав ее зубами, – а ты носишься с ним, как наседка с яйцом. Прости за прямоту.

– Я хочу знать, что происходит в моем доме.

– Тогда пойди и разберись, кто из этих молокососов с кем спит, потому что у меня уже голова кругом идет от их любовных драм! Амина вроде бы нашла с ними общий язык, но ее явно забавляет скидывать на меня еще и это.

– Так отпусти их домой.

– Нет. И нечего так смотреть. Я не могу отправить их по домам до тех пор, пока убийца не будет пойман. И это именно та причина, по которой мне понадобился Терранова. Я собираюсь продать несколько предметов из коллекции дома.

– Моей коллекции.

– Из имеющейся в доме коллекции, – перефразирует он. – На то, чтобы прокормить всю эту ораву, нужны деньги. Судейские банковские счета почти исчерпали себя. Твоя бабушка охотно тратила, но ни черта не вносила.

– Она имела на это право, – цежу я. – В отличие от…

– Не передергивай. Если подойти с умом, можно поправить дела за счет всего того, что она без разбору скупала на аукционах. Разумеется, я выставляю на торги не первые попавшиеся вещи. И, разумеется, у меня есть причина скрывать свое имя. Мое прошлое…

Безукоризненная логика его слов заставляет меня скрипеть зубами от невозможности прижать его к стенке.

– Черкани мне на досуге список потенциальных лотов. Я хочу с ними попрощаться.

– Обязательно. – Мы оба понимаем, что он этого не сделает. – Твоя очередь.

– Я нашла кое-какие записи. – Ответ подготовлен заранее. Черта с два я выложу ему правду. – И номера телефонов. Возможно, кто-то из этих людей в курсе бабушкиных дел.

– Номера телефонов? Записи? И только?

Я пожимаю плечами, передразнивая его недавний жест.

– Далеко пойдем, – тянет он недовольно. – А главное, всего накопленного поколениями судей антиквариата вряд ли хватит, чтобы так долго содержать здесь этих пионеров.

– Значит, торгуйся старательней. С помощью Террановы и усердной молитвы у тебя наверняка все получится.

В довершение всех вольностей, которые уже себе позволила, перед тем, как вернуться в дом, я хлопаю его по плечу.

Оставив пиджак на одном из белоснежных диванов, я на цыпочках крадусь к двери своего номера, но Ольга все равно поднимает голову.

– Постой, – шепчет она и подходит ко мне – теплая после сна, с покрасневшими глазами и поникшими локонами. – Можешь кое-что мне сказать?

Я разбита, измотана и несчастна, и изо всех надеюсь, что она прочтет все это по моему лицу, но ничего не происходит, и я отпираю дверь в надежде, что подобно Терранове перемещусь из яви в объятия Морфея настолько стремительно, что окружающие даже не успеют этого понять. И делаю первый шаг – не раздеваясь, падаю на кровать.

– Я должна спросить сейчас, – мнется она у порога. – Завтра передумаю.

– М-м?

– Ты и Герман.

Нет, нет, пожалуйста, нет!

– Вы просто друзья или?..

Пусть считает меня кем угодно. Проклинает, ненавидит, злится – я твердо намерена не дать Терранове искалечить ей жизнь.

– Мы даже не друзья, – говорю я и крепко зажмуриваюсь, счастливая тем, что в темноте невозможно различить выражение моего лица. – Но это не мешает нам делить одну постель.

Да, то, что я ее не вижу, радует не меньше. Достаточно слышать, как меняется ее голос – становится тоньше и беззащитней. Так пищат дети, когда не хотят показать взрослому, что обижены:

– Тогда почему…

– Почему я сейчас не с ним? – Молчит. Прямое попадание. – А зачем?

– Ему же плохо.

– Вот именно. Завтра станет лучше, тогда и поговорим. Ложись спать, а? – прошу я уже искренне.

Она долго не подает голос, и в ожидании ответа я засыпаю так, как и мечтала – просто проваливаюсь в сон с обреченной готовностью к встрече с воняющим горелой плотью мертвецом, его приклеенными усиками и не подпорченным смертью идеальным пробором. Но в эту ночь сновидения меня не тревожат.

* * *

Дождь, дождь, дождь. И осень – окончательно и бесповоротно. Встречать ее, лежа под теплым одеялом в уютной комнате не обидно и даже приятно. Еще бы не нужно было куда-то идти… Совсем как у любимого Террановой Бродского: «Не выходи из комнаты, не совершай ошибку».

Но мир заползает под запертую дверь и в щели окон, просачивается из телефона десятками сообщений. Жизнь не терпит неподвижности. То, что лежит без движения…

– Вещь, – беззвучно шевелю я губами. Слово острой иглой входит в сердце и пронзает его навылет: престарелый сатир, бывший артист, а теперь – учитель истории у детей-сирот; бледный мальчик с длинными волосами, который после уроков приходит к нему домой. В руках книга, за спиной – рюкзак с учебниками. Дверь закрывается. Одна из сотен квартир. Пыточная камера. Учитель и ученик. Простые и страшные слова Офелии, выбеленное гримом детское лицо – нет, не прикасайся к нему, чертов паук! Таких, как ты, нужно пожизненно запирать в клетке, а еще лучше – долго, мучительно и с наслаждением убивать. Мальчик стоит на коленях. Он уже знает, что делать. Каждый раз одно и то же. Надо молчать и терпеть. И представлять, будто сам он сейчас далеко-далеко. Где угодно – на скале над бушующим морем, в горной пещере, на острове, где нет людей, причиняющих боль. И не думать о брате. Он ни в чем не виноват. Нет, виноват! Это все ради него. Из-за него.