– Кажется, не совсем сходится, да? Ну то есть, узор на половинках немного разный.

Пелагию остро кольнуло разочарование, отдававшее предательством.

– Я так старалась! – жалобно воскликнула она в приливе чувств. – И никак не могу угодить тебе!

Мандрас хлопнул себя ладонью по лбу и скривился, показывая, какой он дурак:

– Господи, прости. Я не хотел, чтобы так вышло. – Он вздохнул и покачал головой. – С тех пор как я ушел оттуда, у меня язык, душа и мозги вроде как плохо соединяются друг с другом. Всё наперекосяк.

Пелагия забрала у него жилет:

– Я постараюсь исправить. А что мать говорит?

Он умоляюще взглянул на нее.

– Я надеялся, что ей ты скажешь. Я не вынесу ее рыданий и уговоров, если сам скажу.

Пелагия горько рассмеялась:

– Так что же, значит – ты такой трус?

– Жалко мать, – признался он. – Пожалуйста, скажи ей.

– Ладно. Ладно, скажу. Она потеряла мужа, а теперь теряет сына.

– Я вернусь, – сказал он.

Она покачала головой и вздохнула.

– Обещай мне одну вещь. – Он кивнул, и она продолжила: – Когда тебе захочется сделать что-то ужасное, подумай обо мне и не делай этого.

– Я – грек, – мягко сказал он, – а не фашист. И я буду думать о тебе каждую минуту.

В его голосе прозвучала трогательная искренность, и она почувствовала, что ей хочется заплакать. Они порывисто обнялись, точно были братом и сестрой, а не обрученными, и мгновенье смотрели друг другу в глаза.

– Храни тебя Господь, – произнесла Пелагия, и он грустно улыбнулся.

– И тебя.

– Я всегда буду помнить, как ты раскачивался на дереве.

– А я – как шлепнулся на горшок.

Оба коротко рассмеялись, он в последний раз призывно взглянул на нее и двинулся к калитке. Через несколько шагов остановился, обернулся и дрогнувшим голосом тихо произнес:

– Я всегда буду любить тебя.

А далеко от деревни Карло с капитаном, покрытые великолепной бежевой пылью, уныло осматривали стоявшую на дороге машину. Колес не было, а кабина под завязку была завалена еще дымившейся кучей навоза.

Вечером капитан заметил в кухне висевший на спинке стула изысканно вышитый жилет. Он снял его и повернул к свету; бархат был насыщенно-алого цвета, атласная подкладка пришита маленькими аккуратными стежками, которые, казалось, могли сделать только пальчики миниатюрного эльфа. Золотой и желтой нитью на жилете были вышиты томные цветы, парящие орлы и прыгающие из воды рыбы. Пробежав пальцами по вышивке, он ощутил плотность узора. Закрыл глаза и представил, как каждая фигура рельефно повторяет изгибы изображаемого ею существа.

За этим его и застала Пелагия. Она смутилась – быть может, оттого, что не хотела, чтобы он узнал, для чего она изготовила эту вещь, а может, потому, что устыдилась ее несовершенства. Капитан открыл глаза и протянул ей жилет.

– Это прекрасно, – сказал он. – Я такое только в музеях видел. Откуда это?

– Я сшила. И не такой уж он хороший.

– Не такой уж хороший? – не веря, повторил он. – Это шедевр!

Пелагия покачала головой.

– Половинки не совсем сходятся. Они должны быть зеркальным отражением друг друга, а вот тут видно, что этот орел получился под иным углом, чем вот этот, и этот цветок должен быть такого же размера, как вот тот, а он больше.

Капитан неодобрительно прищелкнул языком.

– Симметрия свойственна только мертвому. Вы когда-нибудь видели симметричные дерево или гору? Это хорошо для строений, а вот если бы вы увидели симметричное человеческое лицо, у вас бы сложилось впечатление, что его только полагается считать красивым, а на самом деле оно холодное. Человеческой душе нравится, чтобы в ее геометрии был небольшой беспорядок, кирья Пелагия. Посмотрите на себя в зеркало, синьорина, и вы увидите, что одна бровь у вас немного выше другой, что левое веко делает этот глаз чуточку шире. Но вы привлекательны и красивы, несмотря на… а иначе вы были бы статуей. Симметрия – для Господа, не для нас.

Пелагия скептически скривилась, собираясь нетерпеливо отвергнуть его голословные утверждения о ее красоте, но в этот момент заметила, что нос у капитана – не совсем прямой.

– Что это? – спросил капитан, показывая на орла. – В смысле, как это делается?

– Вот это филь-тире, – провела пальцем Пелагия, – а вот это – фестон.

Он оценил точеность ее пальчика и запах розмарина от ее волос, но покачал головой:

– Понятней не стало. Вы не продадите мне его? Сколько вы за него хотите?

– Он не продается, – ответила она.

– Ну пожалуйста, кирья Пелагия! Я заплачу чем захотите – драхмами, лирами, консервированной ветчиной, оливками в банках, табаком. Назовите цену. У меня есть несколько английских золотых соверенов.

Пелагия покачала головой; у нее было мало оснований не продавать жилет, но от слов капитана ее охватила гордость и захотелось оставить жилет у себя. А кроме того, продавать ему – как-то совершенно неправильно.

– Мне очень жаль, – сказал капитан, – кстати, сколько вы хотите за комнату?

– За комнату? – ошарашенно переспросила Пелагия.

– Не думаете же вы, что я собираюсь жить здесь даром? – Он полез в карман и достал большую палку салями. – Я подумал: может, вы захотите получить из офицерского пайка вот это. Я уже дал кусочек «кошке» и надеюсь, что теперь мы подружились.

– Вы превратили Кискису и Лемони в коллаборационистов, – сухо заметила Пелагия. – А насчет платы лучше спросите у отца.

Неделей позже исправленный и снабженный комплектом новых колес джип, эффектно стреляя двигателем, поднимался по крутым поворотам дороги на Кастро. За рулем сидел молоденький младший бомбардир, певший тенором в оперном кружке Корелли и ожидавший окончания войны, чтобы жениться на своей детской любви в Палермо.

К тому времени Мандрас уже находился в самом сердце Пелопоннеса, плодя вдов и восстанавливая свои мечты о Пелагии.

Доктор проснулся как обычно и отбыл в кофейню, не разбудив Пелагию: взглянул на нее, свернувшуюся под одеялами на кухонном полу, и у него не хватило духу ее беспокоить. Это оскорбило его врожденное чувство приличия, требующее подниматься точно в определенное время, но, с другой стороны, она для него многое делала и борьба с тяготами войны ее уже изнурила. Кроме того, дочь выглядела такой очаровательной с разметавшимися по валику изголовья волосами, натянутым до самых глаз одеялом – так, что наружу торчало лишь маленькое ушко. Доктор постоял над ней, баюкая в груди отцовские чувства, и не смог удержаться: наклонился и внимательно осмотрел ухо на предмет проверки чистоты; только крохотная чешуйка кожи повисла на пушке, покрывавшем ушную раковину в отверстии слухового канала, но в целом оно производило впечатление абсолютно здорового. Доктор улыбнулся, глядя на Пелагию сверху, и ему стало горько при мысли, что когда-нибудь она постареет, согнется, покроется морщинами и милая красота увянет и облетит, как сухие листья, так что никто и не догадается, что она когда-то существовала. Как драгоценно недолговечное… Он опустился на колени и поцеловал дочь в щеку. Потом печально отправился в кофейню: настроение странно сочеталось со спокойствием безоблачного утра.