Доктор недоуменно приподнял брови. Казалось, это стук продолжается уже очень долго. Возможно, капитан старался задать ритм. А может быть, это одно из тех произведений на половинных нотах, о которых доктор был наслышан: они целиком состоят из пронзительных писков и скрипов без всякой мелодии, – но, возможно, это интродукция. Он посмотрел на Пелагию, и та, поймав его взгляд, непонимающе пожала плечами. Корелли все постукивал. Доктор впился взглядом в лицо капитана – тот был глубоко сосредоточен. Доктор знал, что в подобных непостижимых художественных ситуациях у него всегда неизбежно начинает чесаться задница. Он поерзал и потерял терпение.

– Извините, молодой человек, но что, скажите на милость, вы делаете? Это не совсем то, чего я ожидал из рассказов моей дочери.

– Черт! – воскликнул капитан, совершенно выбитый из сосредоточенности. – Я только что собрался играть!

– Что ж, я бы сказал, давно пора уже! Да что ж такое вы делали-то? Что это такое? Какая-нибудь ужасная современная пустышка под названием «Две консервные банки, морковка и мертвая шлюха»?

Корелли обиделся и заговорил высокомерно и презрительно:

– Я играю один из концертов Гуммеля для мандолины. Первые сорок пять с половиной тактов – для оркестра, «аллегро модерато э грациозо». Вы должны вообразить оркестр. Теперь мне придется начать всё с самого начала.

Доктор свирепо уставился на него.

– Черт меня побери, если я буду сидеть и снова слушать этот стук, и черт меня возьми, если я могу вообразить оркестр! Просто сыграйте свою партию!

Капитан ответил ему свирепым взглядом: он был явно убежден, что доктор – законченный мещанин.

– Если я так поступлю, – сказал он, – я собьюсь и не буду знать, когда мне вступить. В концертном зале это было бы провалом.

Доктор вскочил и замахал руками, словно стараясь охватить и оливу, и козленка, и дом, и ночное небо над головой.

– Дамы и господа! – заорал он. – Приношу извинения за срыв концерта! – Он обернулся к Корелли. – Это что – концертный зал? Мои глаза обманывают меня или здесь нет никакого оркестра? Могу я увидеть хоть один тромбон? Хоть самую маленькую, завалящую скрипку? А где, умоляю, дирижер, где члены королевской семьи, увешанные драгоценностями?

Капитан вздохнул, отказываясь продолжать. Пелагия сочувственно взглянула на него, а доктор прибавил:

– И вот еще что. Пока вы тут настукивали и представляли свой оркестр, у вас на физиономии одно идиотское выражение сменялось другим. Как же мы можем сосредоточиться, видя перед собой подобную галерею?

Отведя войска из Северной Африки, немцы разместили свой региональный оперативный центр на Пелопоннесе. Это означало, что Мандрасу с небольшой группой боевиков пришлось двинуться через Коринфский пролив в Румели.

На Пелопоннесе Мандрас сделал очень немного. Он объединился с одним человеком, затем еще с двумя, но они не имели перед собой ни плана, ни цели. Они знали только, что в душе что-то велит им освободить свою землю от чужаков или умереть, пытаясь это сделать. Они поджигали грузовики, а один задушил удавкой вражеского солдата и после этого сидел, трясясь от пережитого страха и отвращения, пока остальные успокаивали и хвалили его. Обитали они в пещере на краю леса, питаясь тем, что приносил священник из соседней деревни, а приносил он хлеб, картошку и оливы и забирал их одежду, чтобы ее постирала местная женщина. Однажды они подрубили стойки деревянного пешеходного мостика на тропинке к местному гарнизону. В отместку за то, что пришлось промочить в ручье ноги, враги сожгли в деревне четыре дома, и священник с учителем упросили боевиков уйти, пока не случилось чего-нибудь похуже. Четверо домовладельцев, теперь бездомных, присоединились к партизанам.

В Румели находилась небольшая команда англичан – энергичных дилетантов (никто из них не говорил по-гречески): они тренировались всего один день, после чего их сбросили на парашютах, причем того новейшего типа, где провиант и рации крепились к верхним стропам и звучно шмякали солдат по голове при приземлении. Эти британцы координировали деятельность партизанских групп, намереваясь взорвать виадуки на одноколейной железной дороге – в конечном счете, главном пути снабжения из Пирея на Крит и дальше в Тобрук. Они полагали, что разрозненные группы, естественно, будут рады встать под командование английских офицеров, и греков так впечатлило это самоуверенное предположение, что они почти сразу же поддались ему.

Однако имелась одна группа, называвшаяся ЭЛАС,[107]которая служила боевым крылом организации под названием ЭАМ,[108]– та в свою очередь контролировалась комитетом в Афинах, а его члены принадлежали к ККЭ.[109]Умные люди немедленно сообразили, что любая группа с подобными мандатами должна быть коммунистической, а цель создания таких замаскированных командных цепочек контроля – скрыть от рядовых граждан то, что они являются коммунистической организацией. Первоначально они набирали новых членов из всех слоев общества, включая венизелистов-республиканцев и монархистов, а также умеренных социалистов, либералов и коммунистов; и всех с легкостью облапошили, заставив поверить в то, что они являются частью национально-освободительной борьбы, а не винтиками некоего изощренно скрытого заговора, больше стремящегося захватить власть после войны, чем нанести поражение участникам Оси. Англичане дали им оружие, потому что никто не верил опасениям английских офицеров: мол, это только создаст проблемы в дальнейшем, – и никто не верил, что смуглые иностранцы смогут доставить англичанам какие-либо неприятности. Командующий бригады Майерс и его офицеры пожимали плечами и продолжали выполнять свою работу, а ЭЛАС лишь помогала или подчинялась им, когда считала нужным. Задача Майерса и его офицеров была невыполнимой, но они достигли всего, что поставили перед собой, – мужеством, терпением и elan.[110]Они даже завербовали двух палестинских арабов, о которых как-то забыли во всеобщей неразберихе 1941 года.

Мандрас мог примкнуть и к ЭККА, и к ЭДЕС, и к ЭОА, но вышло так, что первыми он встретил в Румели боевиков ЭЛАС, а командир, взявший его в своей особый отряд, был неприкрытым коммунистом и этим гордился. Он был достаточно проницателен, чтобы понять, что Мандрас – растерянная душа, немного озлобленная, сама не знающая отчего, что он достаточно молод, чтобы восхищаться звучными названиями возвышенных идей, достаточно одинок и печален и ему стоит дружески помочь.

Мандрас ненавидел горы. Конечно, горы имелись и дома, но там их бескрайность окружали пенные массы открытого моря. Совсем не такие горы, как румельские: эти закрывали горизонт и охватывали его, словно объятья громадной, уродливой и несдержанной тетки, и к тому же напоминали о боях на албанской границе, стоивших ему рассудка, товарищей и здоровья. Они давили, наказывали его, хотя Мандрас знал, как они ведут себя, еще толком не рассмотрев их. Он уже знал, каково поджаривать у костра бедра и живот, пока зад и спина промерзают до костей; каково раздеться зимой догола и, держа одежду над головой, переходить вброд стремительные потоки, когда перехватывает дыхание, а тело превращается в сплошной кровоподтек. Он уже знал: чтобы победить итальянцев, нужно рассчитывать, что понадобится примерно вдвое меньше сил, чем у них, – он умел заряжать и стрелять из «маннлихера», когда из второй руки льется кровь и ею же приходится затыкать другую рану. Он уже знал, каково жить мечтами о Пелагии, разделяя по-братски судьбу любимых товарищей, которые к вечеру могут погибнуть.