До нее донеслись выкрики. Скандировали: «Долой! Долой! Долой!» На лестницах и аудиториях загремели шаги. Над головой загрохотала мебель. Чжу Ли услышала, как странно разлетелись фортепианные ноты, до нее донесся грохот и смех, а затем — вне всякого сомнения — запах гари. Она сунула ноты в сумку, вышла из боковой двери во двор и поспешила домой.

Той ночью Папаша Лютня сказал, что ей надо остричь волосы, что длинная коса, спадавшая до поясницы, выражает тщеславие.

— Обрежь их прямо до подбородка, — сказал дядя. — Ну что бы тебе не ходить, как все остальные девушки?

Чжу Ли передернуло от ужаса, но она согласилась.

— Давай-ка я сам тебя подстригу, — с беспокойством сказал он.

Ржавые ножницы, которыми обычно разделывали курицу, уже лежали на столе.

— Нет, дядюшка, — сказала она. — Не стоит беспокоиться. Я попрошу маму меня подстричь.

— Маму! Вот только где она? Понятия не имею, куда эти двое запропали! За все время ни письма, ни весточки.

— Тогда подожду.

— Сегодня, малышка Чжу Ли. Надо сделать это сегодня же.

Он похудел и как будто горбился, когда стоял. Его соломенные туфли еле слышно поскрипывали по полу.

— Хорошо, дядюшка.

Когда он удалился, она заметила на стуле перед очагом материнскую копию Книги записей — Папаша Лютня словно приготовил ее, чтобы сжечь. Чжу Ли подхватила картонную коробку и отнесла к себе в комнату. Усевшись на кровать, она подняла крышку. Она не удержалась, вытащила из коробки первую попавшуюся тетрадь и открыла. Утонченный, но, тем не менее, страстный почерк Вэня Мечтателя вновь тронул ее до глубины души. В руках у нее словно лежали ее родители, словно роман никогда не отражал в себе прошлого, а лишь только настоящее. Что, если Да Вэй и Четвертое Мая, разлучившись на столько лет, до сих пор блуждали в изгнании, и именно поэтому роман и нельзя было закончить? Тоскуя по родителям, Чжу Ли следовала вниз по странице за отцовской рукой. По сюжету Да Вэй лежал без сна в нью-йоркском общежитии, а комнаты полнились джазом и немецкими колыбельными, бранились мужчины и трудились женщины, плакал на свежевыученном английском ребенок — сам Да Вэй тоже только-только выучил английский — и дивился всему, что надеялся однажды понять. Месяц за месяцем он перебивался самой разной работой. Латал и перелатывал шапку и ватник, думая, что уже скоро, завтра, его жизнь начнется заново. Терзаемый одиночеством и скукой, он переписывал от руки «Путешествие Лао Цаня» — единственную книгу, которую привез с собой из Китая — пока, одним злосчастным весенним днем, у него не кончилась бумага. Он сидел, глядя на металлически поблескивавший Гудзон, и вспоминал эпизод из знаменитого эссе Лу Синя.

«Для чего это переписывать?» — спросил Лу Синя друг.

«Ни для чего».

«В таком случае, зачем ты это переписываешь?»

«Ни за чем».

Какова цель, наконец спросил себя Да Вэй, в том, чтобы переписывать жизнь, стирая при этом себя?

Когда Чжу Ли проснулась, она вновь очутилась в одиночестве и в Шанхае. Стояло утро, но было еще темно, и на душе у нее был необычайный мир — и спокойная готовность покориться своей судьбе. В голове у нее звенела Соната № 2 для скрипки Прокофьева, словно во сне Чжу Ли репетировала. Она возвратила шестнадцатую главу в Книгу записей и спрятала картонную коробку у себя под кроватью. На кухне она увидела на столе куриные ножницы и положила их к себе в сумку. Воздух на улице полнился чудесной прохладой. Она чувствовала, что все уже проснулись, но молчат; ставни были закрыты, но все соседи глазели. Ножницы придали ей сил и готовности выдержать любой поворот событий. Она прошла мимо стены, исписанной дотошными плавными иероглифами:

Прокофьев продолжал звучать — теперь уже третья часть, со всем своим политическим размахом, скрипка раскачивалась на диссонансных нотах, а оркестр, позабыв о ней, все играл. Прокофьев шаркал впереди, как утомленный жизнью, сварливый прославленный старик, чьи напевные сонаты писались нарочно для скрипки. Когда в 1938 году он вернулся с гастролей, у него отобрали паспорт. Во время последовавшей кампании Политбюро заклеймило его музыку буржуазным формализмом и контрреволюцией, и больше он ничего не писал. Воробушек ей рассказывал, что, когда в 1953 году Прокофьев умер, цветов на гроб ему не осталось, потому что все цветы в городе были собраны на смерть Сталина. Так что людям пришлось обходиться бумажными. Воробушек слышал это от дирижера — Ли Дэлуня, который в то время учился в Москве. Из-за пышных похорон Сталина музыкантов, чтобы играть по Прокофьеву, не осталось, так что семья поставила запись похоронного марша из «Ромео и Джульетты». Первые сто пятнадцать полос газеты отдавали почести Сталину; на сто шестнадцатой была маленькая заметка о смерти великого композитора.

Длинная коса касалась ее поясницы — словно материнская рука вела ее сквозь незримые, вечно бдящие толпы.

Перед самым рассветом Воробушек поднял глаза и увидел, что в дверях его кабинета кто-то стоит. Он отложил карандаш. Кай вышел на свет, и все же в этот самый миг он как будто исчез. Всего за две недели, минувшие со времени их возвращения в город, он исхудал. В глазах его было смятение, и он казался много старше своих семнадцати лет.

— Учитель, я вас не отвлекаю?

— Входи.

Кай отвернулся и глянул на него через плечо. Он вернулся по собственным следам, дошел до двери и закрыл ее; замок щелкнул, и Воробушка пробрал холодок. Он встал и занялся термосом. Чайные чашки тихонько звякнули о столик, а Кай уселся в кресло Старого У. Старый У уже с месяц не появлялся у себя в кабинете, и его стол зарос пылью.

— Тебя вчера не было на занятиях, — сказал Воробушек.

— А кто-нибудь был?

Воробушек подхватил чашки и вновь обернулся к Каю.

— Двое.

— Дайте-ка угадаю, — неприятно улыбаясь, сказал Кай. — Это были…

— Не стоит. Это не имеет значения. Расскажи лучше, как ты. Я тебя не видел с… ну, последний раз мы виделись несколько вечеров назад.

— Я нормально, — сказал Кай. — А что, непохоже?

Он снова улыбнулся, но на сей раз теплее — именно Воробушку.

— Учитель, — сказал он. Затем, начав заново: — Товарищ, вы, должно быть, один тут еще остались. Вы вообще отдыхаете?