Всё, ради чего мы оба работали долгие годы, теперь исчезло. Наш первый дом, маленький таунхаус в викторианском стиле, выходивший на дорогу, за которой начинался лес. Каждый вечер мы возвращались туда с работы и допоздна занимались ремонтом. В воскресенье мы клеили полосатые обои, в два часа ночи расшивали швы на кирпичных трубах, мечтали о том, как купим домик с участком земли и навсегда освободимся от офисной работы. Затем мы продали этот дом и вложили все деньги в свою мечту. Даже воспоминания об этом потускнели и утратили свою ценность, потому что мы всё потеряли. Я была благодарна за ту жизнь, которой нам выпало пожить, – ведь многие люди стремятся к своей мечте безуспешно. Но мы слишком много сил вложили в осуществление своей – в эту пропасть кануло все наше время, энергия и амбиции. Ферма была для нас всем. Когда наши друзья отправлялись отдыхать за границу, мы перекладывали крышу гостевого домика. Дети ездили на пляж с семьями своих одноклассников, потому что мы в это время прокладывали водопровод. Мы отдали этому проекту все, что у нас было, а теперь этих тридцати лет как не бывало. И что дальше? Проклятье, что же дальше?

Я очень скучала по дому – по впечатлениям о нашей семейной жизни, по ощущению стабильности и защищенности, по тем временам, когда я твердо знала, где буду ночевать на следующей неделе, через год, через десять лет. Но теперь я скучала не только по этому. По ночам я просыпалась, чувствуя запах горячей, нагретой солнцем пыли, исходящий от тропы, или аромат соленого ливня на расплавленной земле, отдающий цитрусом. Я чувствовала, как во мне кипит жизнь, когда представляла, как следую за ястребом, проносящимся над молчаливым пестрым лесом в сторону открытых ветрам скалистых мысов, полная надежд на будущее, скрытое за следующей долиной. Я просыпалась в ночи, и мне чудились крики чаек в ветреном, бегущем небе, и вид, открытый до самого горизонта, поднимающий меня и зовущий в страну бесконечных возможностей. Но затем в темноте постепенно проступали контуры комнаты, а с ними возвращалось и осознание пустой реальности. Я жила чужой жизнью, а Мот медленно умирал. Время двигалось в обратном направлении, прошлое стало будущим, я предвкушала уже случившиеся события, воспоминания мчались ручьями, превращаясь в реки будущего. В темноте я начинала верить врачам и принимать, что я отрицала очевидное, понимать, что их слова, вероятно, справедливы. Сколько бы я ни боролась за него, он умрет, и мне придется как-то жить без него. Я падала в пропасть. Меня не утешало, что, согласно литературе, мое состояние считается нормальной фазой проживания горя. Меня преследовали призраки Мота, которые крались вслед за ним, еще живым. В пропасть.

Мы обыскали округу в поисках съемного жилья, но ничего не поменялось: из-за своего банкротства мы считались неблагонадежными плательщиками. Я искала работу, но в этой глуши я могла заработать максимум на бензин, чтобы ездить на работу и с работы. Да и кому нужна пятидесятилетняя женщина, которая последние двадцать лет работала сама на себя? Неважно, что я работала фермером, сантехником, строителем, электриком, садовником, дизайнером, декоратором, бухгалтером, арбористом и управляющей маленькой гостиницы. Чтобы доказать свой опыт, я не могла предъявить ни корочку, ни рекомендации бывшего начальника. Мне пришлось бы заново получать образование. Но даже если бы я пошла на это, кто в своем уме наймет на работу пятидесятилетнюю женщину, когда можно нанять двадцатитрехлетнюю с теми же формальными квалификациями? Без работы и дохода у нас не было никакого шанса найти независимое жилье. В пропасть, мы падали в пропасть.

Мот был сертифицированным специалистом-штукатуром. Штукатурить стены было для него привычным действием, умением, к которому он часто обращался в течение жизни, практически доведенным до автоматизма. Но сейчас его организм протестовал с такой силой, как будто он впервые держал в руках шпатель. Я не могла ему помочь: просто невозможно за несколько уроков обучиться класть штукатурку идеально ровно. По утрам ему стало еще тяжелее, чем прежде. Я поднимала его с кровати, помогая размять онемевшие конечности, и мало-помалу к обеду он готов был приступать к работе. Очень медленно, но он продвигался, постепенно превращая бывшую бойню в уютное жилое помещение. Оставалось только поменять трубы и покрасить стены, и домик был готов. Мы мечтали о той безопасности, которую сулила нам жизнь здесь, но в то же время нам нужно было нечто большее: будущее, которое мы могли бы хоть как-то контролировать.

– Иногда, Рэй, я просыпаюсь и не могу вспомнить, что я должен делать. Как будто мое тело понемногу забывает, как функционировать. Мне приходится говорить себе, что надо поесть, попить или сходить в туалет, потому что так надо, а не потому, что мне хочется. Это оно? Я умираю?

* * *

Был конец апреля, из дальних краев возвращались ласточки, на склонах крепли ягнята. В густом лесу за упавшей лиственницей я заметила нашу лань, но она была уже не одна: рядом с ней осторожно шагали четыре хрупкие ножки. Не желая покидать свое безопасное укрытие, она скользнула обратно в темноту. Хриплоголосые чайки кишели над поздно вспаханным полем, сбиваясь в стаи даже теснее, чем на побережье. Мои мысли уплывали в сторону юга – как всегда, когда мне удавалось побыть наедине с собой. Там сейчас чайки очень заняты: растят птенцов на скалах и крышах домов, рыскают по гаваням в ожидании пирожков.

Однажды ранним майским утром в сарай вбежала Полли.

– Я нашла тебе работу, если захочешь за нее взяться! – Разумеется, я хотела. – Команде стригалей нужен человек, чтобы скатывать руно. Как думаешь, ты справишься?

– Конечно!

Я понятия не имела, справлюсь я или нет. Скатывать шерсть с нескольких наших овец после стрижки – это одно. Скатывать руно для команды из трех стригалей-чемпионов, каждый из которых мог постричь овцу быстрее чем за четыре минуты, – совсем другое.

* * *

В шесть утра к сараю подъехал грузовичок, к которому был прицеплен грохочущий фургон, состоявший из непонятных кусков досок и металла. Я уселась на заднее сиденье рядом с горой инструментов, покрытыми жиром спецовками, бутербродами и черной собакой, высунувшей язык от жары. Заехав за остальными стригалями, мы отправились на ферму, нанявшую их, чтобы снять шерсть с восьмисот с лишним овец.

– Если все пойдет нормально, закончим за два дня.

Навстречу нам из ветхого домика вышла пожилая пара фермеров в драной одежде, хлопковых фартуках и брюках, которые удерживала на месте бечевка. Старик, ссутуленный и страдающий от артрита, повел нас со двора в овраг. Там мы увидели внушительное строение из гофрированного железа: новенький современный амбар, полный квадроциклов, тракторов и сельскохозяйственного оборудования. Я никогда раньше не видела, как выглядят восемьсот овец, собранных вместе. Стадо казалось бесконечным, оно занимало более половины амбара, а также весь огороженный двор и поле за ним. Гордон, главный в команде, задом загнал грузовичок в амбар и начал разворачивать приспособление из металла и досок. Оно состояло из рампы, по которой овцы должны были подниматься на верхнюю часть фургона, а затем попадать в тупичок полметра шириной. Из тупичка три двери вели на платформу, где стояли стригали; у каждого над дверью висел собственный набор инструментов. Стригальные машинки были длинными шнурами подключены к небольшим генераторам. Все стригали разулись и надели толстые кожаные мокасины, пропитанные темным ланолином. Я стояла под платформой, доходившей мне до пояса. За мной была металлическая рама, с которой свисал двухметровый плетеный пластиковый мешок, чтобы складывать туда шерсть. К восьми утра мы были готовы начинать работу.