— Qui, monsieur, — отозвался искатель приключений.

В эту минуту он проклял свою поспешность, с которой выдумал легенду. Надо же было ляпнуть про Швейцарию, когда у мадам был такой прекрасный канадский акцент! Авантажнее, конечно, но обходи теперь этот французский, как собачье дерьмо на травке!

— Спасибо, что предупредили, — рассмеялся он. — А как же ваша жена? С ней вы не играете?

— О, моя жена слишком занята, — господин Гландау ловко отбил волан. — Все директорствует! Да у меня и самого времени не особенно много. Выкраиваю каждую минуту. Слушайте, как вы относитесь к фотографии?

— Э-э-э… ну-у-у… — глубокомысленно промычал Д.Э. — Был у меня один знакомый фотограф.

Господин Гландау поднял волан, который Д.Э. ловко вбил ракетой в землю перед его носом и засмеялся.

— Да, сейчас все, кому хоть раз доводилось держать в руках аппарат, называют себя фотографами! Приходите вечером, посмотрите кое-какие действительно достойные работы!

— Посмотрю, — Д.Э. как следует размахнулся и долго следил за воланом.

— А чем, простите, увлекаетесь вы? — поинтересовался господин Гландау.

— Ну, — волан звонко проделал обратный путь — наконец-то стало получаться! — собственно, чтением.

— Что, только чтением? — противник не остался в долгу. — Apport!

Д.Э. покраснел и промазал опять.

Сам ты «апорт! Пудель хозяйский!

— Ну, в общем, да, — скромно ответил он вслух и нагнулся поднять волан.

— Bon[3], — господин Гландау был настроен дружелюбно, кажется, ко всем на свете. — Что же вы читаете?

Волан уже вел себя почти прилично.

«Et vous?»[4], может быть? — набрался храбрости Д.Э.

— Но-но-но, не сядьте в лужу! — тут же осадил его Фокс. — Слово за слово, и через час вас выгонят отсюда как самозванца. Согласитесь, совершенно резонно для того, кто учился в Женевской гимнасии и не знает при этом французского! Эх вы, двоечник!

— Жюль Верн, например, — подумав, ответил Джейк.

Волан вел себя уже получше.

— Ну, или Фенимор Купер.

Никакой реакции со стороны господина Гландау.

— Ну, еще Конан Дойль, конечно.

Волан продолжал тенкать туда-сюда. Господин Гландау продолжал молчать. Конечно, если не считать команды «апорт!»

— А тут еще писали про одного такого, — Джейк изо всех сил не обращал внимания на это унижение, — Лондон фамилия — не слышали?

— Почему? Слышал, — господин Гландау поправил медальон в вырезе рубахи.

— Читали?

— Пробовал.

— Не понравилось? — поинтересовался Джейк.

Господин Гландау небрежно-элегантным жестом пригладил шевелюру.

— Я не читаю подобного.

— Bon, — Д.Э. старательно прицелился. — А что же вы читаете?

Тут господин Гландау дал промашку и нагнулся за воланом.

— Да все это, — произнес он с неудовольствием, — вообще читать невозможно.

В свою комнату удалось попасть только к десяти, да и то потому, что в лабораторию, где господин Гландау демонстрировал дело своей жизни, пришла мадам с вежливым напоминанием о том, что в умывальной мальчиков творится Бог знает, что. Хорошо, что она не услышала последней фразы супруга. Карточки, все до одной, были странного желтого оттенка (плохая выдержка), с мутными (бумага дурного сорта), слишком светлыми (мальчики неплотно задернули занавеси) фигурами и тому подобным, относящимся к общей формулировке «в этом заведении вообще спокойно работать невозможно».

— Рано или поздно, — говорил Джейк за несколько секунд до этого, понимая, что должен хвалить фотографа, но не в силах этого сделать, — рано или поздно вы набьете руку. У вас получится. Когда что-то любишь, всегда…

— Photographie, — отвечал ему господин Гландау, — ma seule occasion d’кtre seul dans cette maison de fous!

«Фотография, — разобрал Джейк, — моя… возможность побыть… в этом… доме!»[5]Прежде, чем Д.Э. успел решить, как лучше ответить, вошла мадам. Лицо ее супруга немедленно сделалось лицом человека увлеченного, занятого крайне и некоторым образом даже не от мира сего. Ровно через тридцать секунд дверь закрылась, оставив господина Гландау наедине с делом всей его жизни.

— Je suis content que vous aimez le sport, monsieur Sam-mers![6]— сухо сказала мадам. — Но хотела бы попросить впредь не отвлекать моего мужа от работы бадминтоном! Он человек легкий, с удовольствием поиграет с вами, когда у него найдется свободная минутка, но, прошу вас, запомните: господин Гландау круглые сутки вертится, как белка в колесе!

То, что творилось в умывальной, когда туда вошел новый учитель гимнастики, лучше всего описывается как…

— Ох, ни… себе! — высказался Д.Э. Саммерс.

С момента, как палубный Саммерс покинул китобой «Матильда», он не испытывал ничего подобного. И даже более того: он вообще подобного не испытывал.

Д.Э. небрежно оперся о косяк. Постоял немного в таком положении.

— Так-с, — сказал он, слегка придя в себя.

И рявкнул:

— Тихо чтобы было!

Тишина действительно настала — секунд на пять, не меньше. Учитель набрал полную грудь воздуха.

— En silencio, hijos de puta![7]Воцарилась тишина. Д.Э., которому, в общем, тоже нужно было воспользоваться умывальной, отчетливо понял, что выходов у него теперь два: встать в общую очередь или же проследовать к корыту первым — по праву старшего. Второе представлялось более правильным с точки зрения воспитательной, но несколько конфузным со всех остальных точек зрения. Поэтому он велел подопечным вести себя тихо, шевелить задницами, в смысле, мыться и укладываться побыстрее, грозно пообещал «через пять минут прийти, проверить» и с чувством выполненного долга отправился к себе в комнату.

— …Шведская гимнастика направлена на выработку… поддержание… ну, это я уже слышал, — … и включает определенное количество тщательно подобранных упражнений. Тогда как немецкая, наоборот….