– значит навеки обречь себя на позор; уже на следующий день каждая торговка будет показывать на тебя пальцем. Так становятся изгоями. У изгоев нет будущего; их будущее – портовая таверна, где былые заслуги оседают на дне бутылки.

Как быть? Восточная армия – миф. Уже миф, созданный самим главнокомандующим, его победными реляциями, отсылаемыми в Париж. Через месяц чума не оставит от этого мифа и следа, все выплывет наружу. И если бы не героизм французских солдат, уже сегодня все рассыпалось бы подобно карточному домику. Бежать! В Париж! Туда, где есть возможность, схватив фортуну за узду, повернуть ее в нужном направлении. Даже есть причина неожиданного возвращения – Суворов! Да-да, именно этот чудаковатый старик станет причиной, побудившей главнокомандующего оставить армию на попечение преданного Клебера. Бонапарт нужен во Франции. Враг у ворот, и нужно спешить[81].

Генерал Клебер все понимал. На него ложилось бремя заключить унизительный мир с турками и уходить из Египта несолоно хлебавши. Да еще англичане. Перспектива, достойная самоубийцы. Впрочем, Клебера никто ни о чем не спрашивал: приказ о его назначении и подробные инструкции новому главнокомандующему были вручены в тот самый момент, когда капитан «Мюирона» доложил Бонапарту о готовности судна к отплытию[82].

Армия роптала. С чьей-то легкой руки у еще вчера любимого главнокомандующего появилось новое незавидное прозвище: Bonattrape – то есть Большой хитрюга.

Впрочем, для самого Бонапарта это уже не имело никакого значения: он рвался на материк!

– Без меня во Франции все рухнуло! – сказал Бонапарт перед отправкой Мармону. – Все рухнуло, понимаешь? Еще немного – и будет полное крушение. Дожидаться нельзя… Я верю в свою судьбу!

23 августа из Александрии под венецианскими флагами вышли два фрегата – «Каррер» и «Мюирон»[83]. На последнем вместе со своими генералами (с собой Бонапарт взял лишь горстку преданных людей: Андреосси, Бертье, Бессера, Эжена де Богарне, Дюрока, Ланна, Мармона, Мюрата, а также ученых – Бертолле и Монжа) плыл вчерашний главнокомандующий французской армией, которую ждал бесславный конец. Некоторые тот конец назовут позорным…

* * *

Бонапарт уже давно научился владеть чувствами. Близкий лик смерти, постоянно сопровождавший генерала в походах, сделал свое: его мозг научился вовремя переключаться. Если становилось страшно – мог заснуть; когда от радости и возбуждения хотелось хлопать в ладоши – становился спокойно-непроницаемым. Доктора называли это выдержкой. Сорок семь дней и ночей, проведенных в неспокойных средиземноморских водах, так и не смогли вывести его из душевного равновесия. Выдержал и это. У него было много времени все обдумать.

Его защитой, несомненно, будет нападение. Не зря же все это время он читал Цезаря и Плутарха. Особенно вдохновляли труды последнего. Никаких оправданий – только натиск! Смелый и безжалостный! И обязательно потребовать новую армию. И никогда больше Европа не услышит о Суворове. Вообще-то, всю эту Директорию пора давно разогнать. Но это потом…

Плох тот солдат, который не мечтает о маршальском жезле. Плох тот маршал, у которого маршальский жезл заслоняют ветвистые рога… Жозефина! Эти дни долгого плавания все же дали о себе знать: он вдруг страшно захотел увидеть свою жену! Рассказать кому – не поймут. Мало того, еще подумают, что армию бросил из-за юбки. Какое им всем, собственно, до всего этого дело?!

В один из долгих утомительных дней к Бонапарту валкой походкой подошел адмирал Гант и спокойно сказал:

– Земля, генерал. Корсика…

Все, кто стоял на мостике, почти одновременно схватились за подзорные трубы. Далеко-далеко чернела нитка прибрежной полосы…

Странно, его встречали как героя. Бросали цветы, улыбались и даже поздравляли.

То же повторилось и во Франции: толпы радостных людей, в руках которых мелькали цветы и плакаты с надписями «Да здравствует Республика!», «Генерал Бонапарт – наш спаситель!»… Пока все складывалось не так уж плохо. Но как его встретит Париж? Если тоже с цветами, эти «старцы» из Директории будут более покладисты; впрочем, как и плебс из Совета пятисот.

Но сначала не это. Не это! Жозефина… Жозефина… Жюно, конечно, все врал. Из зависти. Он всегда завидовал[84]. Кроме того, у этого неудачника так ничего и не получилось с Полиной Бонапарт, сестрой. Почему бы не отыграться на брате?..

Когда въехали на окраину Парижа, кучер не стал уточнять маршрута – было ясно без слов, только на улицу Шантрен. Домой, где его уже заждалась Жозефина! Любимая…

Дом оказался пуст. Эта ветреница опять со своим… этим… От гнева перехватывало горло. Бонапарт с яростью распахивает двери особняка, но везде его встречают холод и запустение. Да бывает ли эта негодница дома?!

– Где она?! – крикнул он в сторону испуганной служанки. – Где мадам Бонапарт, я вас спрашиваю? – перешел он вдруг на фальцет.

– Она… Она поехала… встречать…

– Кого?! Объясните внятно…

– Госпожа уехала… на днях…

– Куда поехала? Зачем? Где она?!

– Встречает вас, господин…

– Но я уже здесь!

– Госпожа убыла в Лион… Поехала вам навстречу…

– Ложь! От начала до конца! Так, соберите все вещи мадам, упакуйте их и выставьте консьержке. Так больше нельзя…

И тут его кто-то нежно обнял. Бонапарт встрепенулся: неужели его разыграли? Жозефина! Но нет, рядом стояла г-жа Летиция, его мать…

– Матушка! – прильнул он к матери.

– Сынок, я так тебя ждала…

К вечеру вся семья оказалась в сборе: Жозеф, Люсьен, Элиза, Полина. Этот вечер должен был стать их «звездным часом», блицкригом на всех фронтах против ненавистной невестки-блудницы.

– Решено, – сказал, уходя в спальню, Бонапарт. – Я развожусь. С меня хватит…

* * *

Жозефина узнала о возвращении мужа, беседуя с мсье Гойе[85] в Люксембургском дворце. Гойе был весел. Он уже давно присматривался к этой разбитной генеральше, и вот наконец они мило беседуют, хохоча над его рассказом о похождениях какого-то светского шалопая.

Гойе вел себя самоуверенно. Этот один из пяти влиятельных членов Директории был богат, успешен и амбициозен. Его успех крылся в непомерном тщеславии. Политика – не для сомневающихся. И конечно, не для слабаков. Директория хрупка и шатка. Дни Сийеса и, разумеется, Барраса сочтены. «Старики» должны уйти, уступив место другим – более молодым и сильным. Только они способны замордованную страну превратить в процветающий европейский оазис. Именно об этом тараторил Луи-Жером Гойе, видя себя самым главным претендентом на кресло «преобразователя».

Жозефина откровенно скучала. Шутки этого волокиты были плоски, лишены всякой утонченности. Будь рядом милашка Ипполит, уж он-то непременно развеселил бы свою Мари-Роз. Сейчас же приходилось делать хорошую мину при плохой игре. Баррас скоро канет втуне. Это ясно даже ей. Правильнее было бы сказать – именно