Хьюберт стал думать о жене. У них был крепкий брак, и пусть в их жизни не присутствовало возвышающее душу счастье, но и горьких минут тоже было мало. Нельзя сказать, чтобы они понимали или разделяли сокровенные интересы друг друга, однако относились к ним с сочувствием. Почти всю свою энергию Мэриголд отдавала детям и саду, он же не проявлял особенного интереса ни к одному, ни к другому. Но сейчас, когда жены не стало, он скучал и оплакивал ее больше, чем мог бы предположить. Ни одна самая обожаемая жена не была так горестно оплакана. Потерю великой любви, считал он, как ни парадоксально, перенести легче. Здесь смерть принимается как завершение, достижение вершины, нечто поистине человеческое, то совершенство любви, после которой не остается сожалений, неисполненных надежд, незаконченных дел. А у него теперь вся жизнь – незавершенная история. Ужас и отвращение от залитого кровью парика казались теперь гротескным, но вполне уместным комментарием по поводу его карьеры, которая поначалу много обещала, но потом, как ручей со слабым источником, с печальной неизбежностью затерялась в песках нереализованных амбиций.

Последующая жизнь представилась ему с ужасающей ясностью, его ожидала долгая унизительная зависимость от других и неизбежная дряхлость. Разум, который он всегда считал своим лучшим, самым надежным другом, жестоко его предал. А теперь в его коллегии произошло кровавое, непристойное убийство, предполагающее безумие и месть, и оно показало, насколько хрупок элегантный, сложный мостик разумности и порядка, созидавшийся законом в течение столетий над пропастью из социального и психологического хаоса. И он, Хьюберт Лэнгтон, должен как-то справиться с этим. Ведь он глава «Чемберс». Именно он должен вести переговоры с полицией, защищать коллегию от циничных вмешательств журналистов, успокаивать испуганных сотрудников, находить нужные слова для тех, кто глубоко скорбит или притворяется, что скорбит. Ужас, шок, отвращение, изумление, сожаление – эти эмоции неизбежны, когда убивают коллегу. Но скорбь? Кто почувствует истинную скорбь по Венис Олдридж? Хьюберт сам испытывал всего лишь страх, близкий к ужасу. Он ушел из «Чемберс» сразу после шести. Его видел Саймон, который в это же время покинул коллегию. Хьюберт сам сказал об этом Дэлглишу, когда полицейские допрашивали по отдельности всех членов коллегии. Он не мог прийти домой позже шести сорока пяти. Где он провел недостающие сорок пять минут? Не могла ли быть эта полная потеря памяти еще одним симптомом его непонятной болезни? А может, он что-то видел – или еще хуже, сделал – столь ужасное, что его сознание отказывается это принять?

Ролстоуны жили в доме с лепниной – в итальянском стиле, – расположенном в восточной части Пимлико. Большим портиком, покрашенным тускло мерцающей краской, медным дверным кольцом в виде львиной головы, отполированной почти до белизны, – дом производил впечатление, что его хозяева имеют высокий и стабильный достаток, однако не кичатся своим богатством.

Дверь открыла молодая женщина, официально одетая в черную, ниже колен юбку, застегнутую на все пуговицы блузку и кардиган. Кейт подумала, что она может с равным успехом быть секретарем, экономкой, помощником члена парламента – словом, мастером на все руки. Женщина приняла их деловито, без излишней улыбчивости, и произнесла голосом, в котором сквозило легкое неодобрение:

– Мистер Ролстоун ждет вас. Пожалуйста, пройдите за мной.

В большом холле мебели было немного – добротная, она демонстрировала мужской стиль; что до декоративного оформления, то стены холла и лестницы украшали гравюры из истории Лондона. Однако гостиная на втором этаже, куда их ввели, принадлежала, казалось, другому дому. В этой достаточно традиционной комнате преобладал бледный синевато-зеленый цвет. Подобранные петлями шторы на двух высоких окнах, полотняные чехлы на диване и креслах, небольшие элегантные столики, изысканные коврики на бледном паркете – все говорило об уюте и богатстве. На масляной картине над камином была изображена мать из эдвардианской эпохи, обнимающая двух дочерей, сентиментальность сюжета оправдывалась мастерством художника. На другой стене висело несколько акварелей, на третьей – разные картины, искусно подобранные, но объединенные только одним – личным предпочтением, а не искусством мастера. Среди них были вышитые шелком викторианские религиозные сюжеты, небольшие портреты в овальных рамках, силуэты и украшенные орнаментом официальные речи, прочитать которые Кейт хотелось, но она подавила в себе это желание. Но именно эта перегруженная всякой всячиной стена отличала эту гостиную от других гостиных в так называемых хороших домах и придавала ей симпатичную индивидуальность без претензий на эффект. Один из столиков занимала коллекция серебряных безделушек, другой – хрупких фарфоровых фигурок. В гостиной стояли цветы – небольшие композиции на низких подставках, а на рояле в большой вазе из неграненого стекла – крупные лилии. Их тяжелый запах в этом уютном окружении не вызывал представления о похоронах.

– Как ему удается так широко жить на жалованье члена парламента? – спросила Кейт.

Дэлглиш стоял в задумчивости у окна и не вникал в детали убранства комнаты.

– Это не его заслуга. У Ролстоуна богатая жена, – ответил он.

Дверь отворилась, и в гостиную вошел Марк Ролстоун. В первый момент Кейт показалось, что он ниже ростом и не такой красивый, каким выглядит по те-левидению. Впрочем, такие мужественные, литые черты лица камера любит, а еще, возможно, в момент съемки он воодушевлялся, обретая харизматическое очарование, что пропадает в обычных ситуациях. Кейт подумала, что вид у него настороженный, но не взволнованный. Он обменялся с Дэлглишом кратким рукопожатием, без тени улыбки, производя впечатление – возможно, намеренное, как решила Кейт, – что его мысли блуждают где-то далеко. Дэлглиш ее представил, но в ответ Кейт получила лишь быстрый кивок.

– Простите, что заставил ждать, – извинился он, – но я не ожидал найти вас здесь. Гостиная моей жены не самое подходящее место для разговора, который нам предстоит вести.

Тон – не слова – Кейт сочла оскорбительным.

– У нас нет никакого желания нарушать атмо-сферу вашего жилища, – сказал Дэлглиш. – Может, будет лучше, если вы навестите меня в Скот-ланд-Ярде?

Ролстоун был слишком умен, чтобы не понять своей ошибки. Он слегка покраснел и улыбнулся, и в этой улыбке было раскаяние, придавшее его лицу выражение мальчишеской уязвимости, которое частично объясняло его успех у женщин. Интересно, часто ли он этим пользуется, подумала Кейт.

– Если не возражаете, перейдем в библиотеку? – предложил он.

Библиотека располагалась в глубине этажа над ними. Когда Ролстоун отступил, пропуская детективов в комнату, Кейт с удивлением увидела там женщину, явно их дожидавшуюся. Она стояла у единственного окна, но повернулась, заслышав шаги. У стройной женщины с благородным обликом была сложная прическа из густых, кудрявых волос, казавшаяся слишком тяжелой для длинной шеи и тонких черт лица. Но брошенный на Кейт откровенно любопытный взгляд был спокойный, уверенный и совсем не враждебный. Хрупкость ее облика не обманула Кейт. Перед ней стояла сильная женщина.