там проглотят в одну секунду, зубастый рот выскочит из темноты. Но, по крайней мере, хоть эту в секунду она почувствует плавниками живую сладость воды, не замаранной собственным умирающим телом.

Его друзья по Аркадии развеялись по свету, их было не сыскать. Заводить новых Крох не пытался. С учебой справлялся отлично, так что взрослые не докучали ему. Ханна и Эйб шевелили губами, улыбаясь, он кивал и поворачивался спиной. Он спал все дольше, просыпался все позже, а когда не спал, то запирался в ванной. Он стащил красную лампочку в фотомагазине, позаимствовал у Ханны денег на химикаты, и лишь в полутьме своей самодельной фотолаборатории, наблюдая, как на листе белой бумаги проявляется мир, чувствовал, что его прежнее “я” еще шевелится. Этот мир он мог контролировать. Мог создавать окошки, умещающиеся между ладонями, и рассматривать их, пока не начнешь понимать.

Весна его первого после Аркадии года сменилась летом. Каникулы, в школу ходить не требовалось, и он перестал подниматься с постели. Отказался есть. Похудел на двадцать фунтов. Когда он, замкнувшись, умолк, родители, которые сталкивались с этим и раньше, обратились за помощью.

Мрачные больничные коридоры, докторша, которая держала Кроха за руку, желе и консервированные фрукты, в кружок понурые люди, выбалтыванием выпихивающие своих демонов из себя в воздух, своего рода духовная перекачка. Время в тумане, Ханна у окна плачет в тисках виноватости – она призналась доктору, что передала свою тоску сыну, это ее грех. Крох смотрел на все будто издалека. Мать навещала его ежедневно, стригла ему ногти, расчесывала волосы, рассказывала истории, как маленького, держа на коленях. Каждое утро он глотал таблетку, и со временем столько химии осело в его организме, что она слежалась там в сверхпроводник, который повытягивал, одну за другой, магнитные щепки его самого. Со временем из них выстроилась баррикада между тоской и миром. С тех пор Крох каждый день глотает одну и ту же таблетку. Страшится того, что произойдет, если этого не сделать, и во мраке мозга убудет химических веществ. Но даже на таблетках случались длительные скверные оползни. Когда он заканчивал аспирантуру, тревога сожрала его целиком, он с месяц не выходил из квартиры; то же было после террористических атак на город; тихое сползание в никуда в первые месяцы после ухода Хелле. Из последнего он, пока что, не выкарабкался.

Преодолев первый приступ тоски, он вернулся в школу, окончил ее и плавно перешел в колледж. Второкурсником Корнеллского университета навестив Джинси, которая училась в Колледже Смита, узнал от нее, что Хелле вернулась из Норвегии. Так вышло, что Джинси стала узловым элементом сети аркадцев, это она отыскивала людей, поддерживала связь с ними. Именно Джинси несколько лет после первой встречи во Внешнем мире оповещала Кроха о том, как там Хелле. Какое-то время была моделью, демонстрировала, в основном, изделия местных фирм. Потом уехала в Лос-Анджелес. Потом – в Сан-Франциско. Потом попала в реабилитационный центр. Коул снова стал Кроху лучшим другом; двадцати четырех лет они столкнулись в продуктовом магазине, в двух кварталах от которого оба жили. Коул принял оповещение на себя: Хелле была замужем. Теперь в разводе. Она в Майами. Потом надолго пропала.

Внезапно Кроху исполнилось тридцать пять. Время, часто думает он, течет именно так. Он устал от бедности, от борьбы за внимание галерей, от немногих персональных выставок, которые теперь уже удовлетворения не приносят. Он вернулся к учебе, получил степень магистра и, следом, должность доцента в университете.

Но однажды дождливым весенним днем Коул позвонил Кроху сказать, что Хелле скоро приедет. Остановиться хочет у Лисоньки, которая вышла замуж за богача и владеет просторной квартирой рядом с парком. Лисонька позвала на ужин своих сыновей, но Коул и Дилан теперь в контрах: Дилли после нескольких лет выпечки статей “от редакции” дослужился до должности комментатора в крайне правом новостном шоу на кабельном телевидении.

Молодой презентабельный черный в галстуке бабочкой, питающий иррациональную ненависть ко всему либеральному и хиппистскому, сказал Коул по телефону. Эротический сон неокона[32]!

Боже милостивый, сказал Крох, хотя думал только о Хелле, Хелле, Хелле, девушке с беззащитным белым лицом и с гвоздиком, сверкающим в крыле носа.

Лисонька всегда говорит, засмеялся Коул, Господь свидетель, детки, я назвала вас, как надо, Коул Блэк и Дилан Уайт, но судьба зачем-то окунула вас не в ту краску! Дилли, конечно, в ответ на это кричит: Расистка! – что делает только тогда, когда ему это выгодно. В общем, я это, собственно, к тому, что ты должен на этот ужин прийти хотя бы для того, чтобы поддержать братский мир. Ты сама безобидность.

Крох отдал бы правую руку, чтобы увидеть Хелле, но в тот вечер у него открывалась выставка. “Химический катрен”, назвали ее организаторы. Участники: женщина, снимавшая крупным планом половые органы полевых цветов; мужчина, который наезжал камерой на дубль-негативы и находил свой призрак в тени зданий; женщина, инсценирующая свирепые сценки с голыми детьми. Крох и его масштабные портреты.

Нет проблем, сказал Коул. Придем все на выставку, а потом отправимся к Лисоньке.

Но до Лисоньки Крох в тот вечер так и не дошел. Братья стали собачиться, где лучше припарковаться, и Хелле не выдержала, чуть ли не на ходу выскочила из машины, от них подальше, и вбежала в выставочный зал галереи. Звякнув серьгами, стряхнула с коротко стриженных волос капли дождя. Уже издалека было ясно, что жизнь жестоко ее пережевала. Увянувшая кожа, подведенные брови – ее вид Кроха ранил. Высокая, худая, смурная… но почему-то, как прежде, все головы на нее поворачивались, когда она шла мимо. Он забыл дышать, наблюдая. И тут она увидела его в углу с бокалом вина, и ее натянутую улыбку как смыло, быстрым шагом она направилась прямо к нему. Рухнула ему на плечо, глубинный запах ее кожи все тот же под апельсинной коркой и гвоздикой духов, и тело ее у него в руках то же, и то же движение собственного его тела навстречу. В глянцевом шике галереи минувшие годы отшелушились с него, и старые истории загудели тугими электрическими проводами.

Увези меня домой, пробормотала она ему в шею. Он и увез, выскочив в ночь еще до того, как Лисонькины дети припарковались, до того, как они вошли в галерею и увидели свои лица: красивые взрослые “периода Внешнего мира” и, ради сопоставления помещенные рядом, до боли нежные и открытые “периода Аркадии”, среди десятков портретов прочих аркадцев, которые Крох вывесил в тот день. Позже братья скажут ему, что больше всего их тронули пробелы между рамками, те зияния, что незримо лежали