Аларих побледнел.

– Ты ему уже успела все рассказать на исповеди, – сказал он, больше утверждая, чем спрашивая.

– Да. Я ведь не думала, что ты умалчиваешь свой грех в Таинстве.

– Господи, ну какая же ты дура! Я исповедовался в своем грехе епископу в Лаодикии. Благодаря тебе, между прочим. Он отпустил мне грех, и больше я в нем не каялся и каяться не собираюсь.

– Но ты же продолжал грешить?

– А ты разве нет?

На это Евфимии возразить было нечего, и она промолчала.

– Значит, так. Пусть уж твой младенец носит то имя, какое ты ему дала. Только учти, с этого момента я его своим сыном не считаю. Да и вообще, откуда я знаю, что это мой ребенок? От тебя да от твоей няньки. С чего бы мне верить вам обеим, что это мой сын?

Евфимия ахнула.

– Но ты же взял меня невинную!

– А кто об этом знает?

– Но ты же сам видел, что мальчик…

– Что я видел? Что младенец светловолосый и голубоглазый? Да сколько готфов расхаживало по Эдессе перед нашей свадьбой и сразу после нее?! Тот же Гайна, который, кстати, имел постой в твоем же доме! Так что изволь молчать, моя милая, если не хочешь потерять своего ребенка. Иначе я прикажу его отнять у тебя и продам за гроши первому же работорговцу. Или подарю кому-нибудь.

– Святые угодники! – воскликнула Евфимия. – Да есть ли предел твоему коварству, Аларих?

– Можешь сколько угодно поминать святых угодников, можешь вспомнить даже мучеников Самона, Гурия и Авива, которых твоя недоверчивая мать взяла тебе в свидетели и покровители, можешь им жаловаться на меня, но людям ни слова, ни звука! Никому!

Уязвленная его словами и пораженная до глубины сердца, Евфимия молчала, глядя на Алариха полными слез глазами.

– Ты поняла меня, Евфимия?

– Да. Я только сейчас поняла тебя до конца…

– Можешь не начинать свое обычное нытье, я уже сыт им по горло! Ты сама все окончательно испортила, и на этом все наши отношения кончены. Я оставляю тебе и твоему ребенку жизнь, но с одним условием – живи и молчи. Я сказал!

С этими словами Аларих покинул пещерку, даже не оглянувшись на сына.

* * *

А жизнь продолжалась. Рано утром на другой день, проплакав всю ночь и горючими слезами испортив даже молоко: утром Фотий не захотел брать грудь и, глотнув два раза, отвернулся и уснул. Евфимия поменяла ему свивальник, обмыла его и понесла в церковь.

После службы отец Алексий совершил над младенцем Фотием Таинство миропомазания, провел обряд воцерковления и отпустил всех с миром.

В мастерской по этому случаю устроили маленький праздник. Все пяльцы с незаконченными работами накрыли чистыми полотнами, как делали всегда после работы, и на столе для раскройки накрыли скромный пир. Приглашена была, конечно, и Кифия, крестная мать младенца. Сам Фотий, одетый в свою нарядную крестильную рубашечку, мирно посапывал в колыбели, хотя простой и старенькой, но зато украшенной лентами. Пили разбавленное вино, заедали сластями и фруктами, принесенными Кифией.

Улучив минуту, Кифия шепнула Евфимии:

– Не печалься, голубка, а то опять сквасишь молоко для моего крестника! Наберись терпения, молись Богу, и все как-нибудь уладится. У братца моего характер вспыльчивый, но отходчивый. Вот ты поправишься, похорошеешь, как все мамочки, Фотий подрастет, и я уж устрою так, что Аларих заглянет к вам хотя бы на минуточку. А где минуточка, там и часок. Ты только веди себя с ним правильно, тут ведь одной любви мало. Думаешь, Фиона не любит своего мужа? Любит, страстно любит, а он от ее любви под вражеские стрелы убегает, потому что ему тесно и душно в ее жадных хозяйских объятиях. Так ты будь умней: дай ему во всем полную свободу, будь кроткой, послушной и ласковой, пой ему почаще любимую песню мужчин: «Все будет так, как ты хочешь, милый!» – Аларих и растает. А там, глядишь, он и отвезет вас в свой загородный дом, где ты будешь полной хозяйкой. А я, между прочим, уже намекаю Кассии, что не худо было бы устроить еще одну мастерскую для обучения новых учениц, где-нибудь подальше от города, чтобы девочки ни на что не отвлекались, а прилежно учились мастерству. Я пока не говорила ей, кто подходит на роль их наставницы, но ты, я думаю, догадываешься, кого она выберет. А не выберет сама, так я ей подскажу. А пока потерпи. Люди говорят: «Бог терпел и нам велел!» – забывая добавить, что «нам» почему-то всегда означает нам, женщинам.

И обе засмеялись. У Евфимии немного отлегло от сердца.

Кончились все срочные заказы, наступило спокойное время. Теперь мастерицы исполняли только работы на церковь, которых было немного, да готовили вышивки впрок, к будущему сезону. В мастерской было тихо и тепло от двух больших жаровен, которые по приказу хозяйки постоянно меняли: она следила за тем, чтобы руки вышивальщиц не мерзли.

Маленький Фотий подрастал, ему уже сменили свивальники на маленькие теплые вязаные туники, и он с удовольствием ворочался в своей колыбельке и даже начинал садиться. Баловали его все, и, как только он начинал капризничать или просто гукать, кто-нибудь из мастериц тут же подходил к нему, чтобы взять на руки. А если была нужда, то и подгузничек ему меняли.

Из кухни для Евфимии каждое утро присылали в столовую кувшинчик молока и ставили на стол возле ее места. Молока у нее хватало, младенец рос, да и сама она похорошела, щеки порозовели, глаза снова заблестели. Она уже начала немного говорить по-готфски, а песни, которые пели мастерицы за работой, выучила почти все.

* * *

Отпраздновали Рождество Христово, за ним Богоявление[98]. Неспешно катились к весне тихие зимние месяцы. Аларих исчез из города. Кифия шепнула Евфимии, что он отправился в поход на юг, и это утешало молодую мать: она верила, что, будь он в Иераполисе, он бы непременно навестил ее, зашел хотя бы взглянуть на сына, если не к ней…

Мальчик рос, уже начал ползать и совершать путешествия по мастерской, исследуя все доступные ему уголки. Кассия приказала раньше времени вынести жаровни, чтобы малыш не обжегся, и, хотя в мастерской еще было прохладно, никто из вышивальщиц не возражал: все любили Фотия и согласны были ради него потерпеть небольшое неудобство.

Приближалась Пасха. На праздники приехал Аларих. Он пока не заглянул к Евфимии, но она затаенно улыбалась, думая о нем.

Между тем хозяйка заказала мастерицам сшить ей к празднику новый наряд белого цвета, богато расшитый серебром, шелками и жемчугом. Такие же наряды готовились и ее дочерям, только чуть скромнее. И как-то Фиона решила зайти в мастерскую посмотреть, как движется работа.