* * *

Первые часы страшного заключения Евфимия провела в беспамятстве, лежа на каменном полу гробницы. Когда она пришла в себя, сначала ей показалось, что ее окружает непроглядная тьма. Но потом она заметила, что вверху между камнем и сводом пещеры имеется щель почти с вершок, через которую в гробницу проникают свет и воздух. Впрочем, света хватало лишь на то, чтобы превратить тьму в тусклый сумрак, а воздуха – чтобы чуть развеять густой смрад, исходящий от разлагающегося трупа.

Евфимия бросилась к камню и принялась стучать в него сжатыми кулаками, взывая о помощи и милосердии: «Помогите мне кто-нибудь! Выпустите меня отсюда ради Христа, люди добрые!» Но ответом ей была полная тишина, нарушаемая лишь гудением мух возле узкой щели наверху: то ли они влетали в пещеру, влекомые трупным зловонием, то ли уже вылуплялись на самом трупе и, напитавшись до отвала, стремились наружу. Этого Евфимия не знала и знать не хотела, она лишь с омерзением смахивала с себя тех из них, что садились на нее и больно жалили обнаженные руки и лицо. Очень скоро она в кровь разбила костяшки пальцев о камень и кричать уже больше не могла, потому что голос ее превратился в едва слышный хриплый шепот. Тогда она перестала взывать к людям и обратилась к Богу и тем святым, которым когда-то поручила ее мать, выдавая замуж:

– Святые мученики Самон, Гурий и Авив, вам моя мать поручила меня, отдавая, сама того не ведая, злодею и клятвопреступнику. Помогите же мне, спасите меня, изведите меня из этой страшной темницы! Помогите мне, помогите, умоляю вас, святые Божии угодники!

Она молилась и молилась, а когда, вконец обессиленная, умолкала, в наступающей тишине ей казалось, что окружающий ее со всех сторон камень не пропускает ее молитв, что они не поднимаются в небо, а проскальзывают, как песок сквозь пальцы, и падают возле нее на холодный пол. «Почему, почему не слышат меня святые поручители? – думала она в отчаянии и муке. – За что должна я терпеть мне такое бесчеловечное и безбожное наказание? Меня обманули, предали, увлекли обманом в чужую страну, превратили в рабыню и погубили единственное мое дитя. Фиона умерла, упав в ту же самую яму, в которую столкнула моего сыночка. Это справедливое возмездие. Но чем же я-то прогневила Бога, что должна умереть рядом с ее смердящим трупом куда более страшной смертью, чем она? Она-то хоть умерла мгновенно, а сколько я должна мучиться, прежде чем и ко мне придет смерть? О, простите мне этот ропот, святые угодники эдесские, но услышьте же меня и помогите!»

Но как ни жаловалась она, как ни молила святых Самона, Гурия и Авива – ответа ей не было. И наконец она забылась тяжелым сном, скорчившись на пороге.

* * *

Проснулась она от звука чьих-то шагов и в ужасе открыла глаза. Уже наступила ночь, и во всю длину узкой щели над камнем проникал тонкий луч луны. Света от него было немного, он едва-едва выхватывал из тьмы центр погребальной камеры, но первое, что разглядела в этом свете Евфимия, был укутанный саваном труп Фионы. И вдруг она увидела, как саван стал медленно сползать с тела, показались лицо мертвой женщины и ее сложенные на груди руки. Евфимии почудилось, что в плохо различимом лице что-то изменилось, какая-то тень легла на него, как будто усопшая подняла руку и прикрыла ею лицо. А потом Евфимия уже совсем ясно увидела, как другая рука Фионы скользнула с груди на край погребального ложа и стала манить бывшую рабыню к себе.

Евфимия вскочила с порога, прижалась к стене и закричала. И только тут она различила в тусклом свете луны, как на теле покойницы, ее лице и руках шевелилось несколько черных существ. «Это же крысы!» – поняла Евфимия, закричав еще громче и затопав ногами. Крысы с писком попрыгали на пол пещеры одна за другой с тяжелым стуком, похожим на шлепанье сандалий, а после она увидела их силуэты в щели над камнем. В пещере все стихло, и труп Фионы снова стал неподвижным. Отерев со лба выступивший от страха пот, Евфимия поднялась и нашла в себе силы подойти к ложу Фионы. Лицо ее было ужасно: крысы уже успели отгрызть ей губы и оттого казалось, что Фиона злорадно улыбается или угрожающе скалится. Трясущимися руками Евфимия ухватила край савана, который крысы успели наполовину стащить, и натянула его на лицо покойницы, после чего отошла к противоположной стене гробнице и села на пол. Приблизиться к выходу из пещеры она больше не решалась, хотя воздух там был чуть менее смрадным: она боялась, что вновь осмелевшие крысы могут прыгнуть из щели прямо ей на голову. Но села Евфимия так, чтобы видеть щель. Она разулась, поджала под себя босые ноги, а сандалии поставила рядом с собой и держала на них руку. Она пристально глядела в подсвеченную луной щель и вскоре заметила прямо посередине ее горбатый силуэт. Она крикнула и бросила в него сандалию: не попала, но напугала – крыса с писком исчезла. Евфимия осторожно подошла к камню, подобрала свое оружие и вернулась на место.

«Не спать! Только не спать! Утром крысы уйдут и, может быть, придут люди. Если правитель Иераполиса завтра вернется в город, меня заберут отсюда на суд. А может, Аларих пожалеет меня и велит отодвинуть камень от входа… Еще одной ночи здесь я не переживу!»

Евфимия несколько раз засыпала в изнеможении, но почти тут же просыпалась от страха и тревоги. Потом все-таки уснула, как упала в омут, и какое-то время проспала тяжелым сном без сновидений.

* * *

Проснулась она уже утром, когда в щель над камнем проник солнечный луч. За каменной стеной пели птицы, но недолго – пошумели и разлетелись по своим делам. Зато снова басовито загудели мухи, роя́сь над трупом Фионы. Евфимия старалась не смотреть в ту сторону, но, если взгляд ее падал на страшную соседку, она думала в гневе: «Ей хорошо здесь лежать, ничего не чувствуя и не страдая, а почему я должна разделять ее судьбу?»

В погребальной камере было холодно и нестерпимо душно. О еде Евфимия и не вспоминала, но ее начала мучить жажда. «Хотя бы глоток воды, один только глоток!» – думала она. Рот ее пересох, губы потрескались и болели, а голос, когда она время от времени подходила к камню и звала на помощь, звучал тихо и хрипло.

Молиться она уже почти не могла, а если молилась, то в молитвах ее звучала обида на Бога и святых, оставивших ее без помощи в столь гибельном положении. Ей оставалось только ждать, надеясь на то, что правитель скоро вернется в город и узнает обо всем случившемся. Если это не произойдет слишком поздно…

Чтобы протянуть время, Евфимия стала вспоминать обо всем, что с нею произошло, с самого начала – с того дня, как она увидела лицо Алариха со стены Эдессы. Но, странное дело, теперь ей все вспоминалось уже совсем не так, как привыкла она думать о своей любви к Алариху бессонными ночами в пещерке рядом с безмятежно сопящим сыном. Страх или зловоние были тому виной, но воспоминания о ласках Алариха вызывали теперь у нее теперь только холодное негодование и гнев. Причем гнев этот был направлен не только на него, но и на самое себя. «Как я могла? – думала Евфимия. – Почему я не бежала от него, как только узнала правду? Разве не было у меня такой возможности? Не надо лгать самой себе – возможность такая была, и не раз. Хотя бы в ту ночь у Озера слез, где он убил так жестоко прямо на моих глазах прекрасную розовую птицу! После того как я узнала всю правду, разве не могла я ночью взять у него карту, которую ему подарил мой друг Товий, и уйти от него? На мне была еще моя одежда и драгоценности, да я могла бы что-то взять и из своих переметных сум, пока он спал, – он же всегда так крепко спит! С картой, в хорошей одежде я могла бы вернуться в Эдессу окольными путями, продавая по дороге свои драгоценности. Я могла бы просить помощи у добрых людей, меня бы взяли в караван за небольшую плату купцы, которых мы немало встретили по дороге! Да в первом же храме мне мог бы помочь священник, ведь не все же из них такие лицемеры и трусы, как тот лаодикийский епископ! Так что же помешало тебе бежать, несчастная Евфимия? – мысленно вопрошала она. И сама же себе честно отвечала: – Любовь моя мне помешала… На самом деле я хотела остаться с Аларихом любой ценой. Вот и заплатила цену, которой предугадать не могла».