– Нарыл чего-то, вот и сияет. Что я, не знаю его, что ли, – пробурчал Крачкин, наклоняя бутылку: прозрачная жидкость булькнула в стакан. – Два тебе буля или три? – спросил он, приподнимая горлышко.

– Ну расскажи. А то лопнешь ведь, не донесешь, – хлопнул его по плечу Самойлов. – Чего там нарыл?

Зайцев показал пальцем: один. Крачкин кивнул и стукнул бутылку на стол, протянул ему стакан.

– Погоди, у начальства речь.

Коптельцев вставал с кружкой в руке:

– Товарищи, говоря официально.

– Ишь как. А мы теперь официально? – подал голос Серафимов.

– Сима, заткнись, не сбивай начальство с мысли.

– Официально, – поднял стакан Коптельцев. – Расследование наше вышло в прорыв.

– В прорыв канализации, – пьяно вставил Самойлов.

Коптельцев словно не слышал.

– Мы проделали огромную работу.

– Какое расследование? – Зайцев с улыбкой наклонился к Самойлову.

– Да негра этого с Елагина. Помнишь?

– Ну? – Зайцев почувствовал, что лицо его немеет, как от новокаиновой блокады у зубного техника.

– …гнездо, нити которого опутали руководство ленинградского завода… – донесся до него как из-под подушки голос Коптельцева. Зайцев уловил фамилию Фирсова, слова «вредители» и «саботаж».

– Гнездо? – не поверил ушам своим Зайцев.

– Да негра того шлепнули, помнишь? Враги, – доверительно сообщил ему Самойлов. А глаза мутные, отчаянные.

– Американского коммуниста, то есть, – поправил Крачкин. – Бросили таким образом тень на советских людей, – жуя пояснил он, кадык его ходил вверх и вниз. А Коптельцев все вещал. – И Фирсов там этот, немецкий шпион, оказывается.

Он показал – слушай, что Коптельцев говорит. А тот вещал:

– …товарищи из ОГПУ, за что им большое спасибо от всего нашего уголовного розыска.

– Прогнули нас, Вася, ох, прогнули, – без всякой связи вклинился в разговор Самойлов. – Ты послушай, я…

Крачкин, видимо, нечаянно толкнул что-то под столом ногой, там звякнуло, клякнуло, покатилось. Самойлов коротко беззлобно выругался и, нырнув одной рукой под стол, стал ловить и ровнять пустые бутылки.

– А что ты рассказать хотел, Вася? – участливо наклонился Крачкин, оступившись локтем и едва не смахнув со стола руины закусок. – Бежал, прямо подметки на ходу теряя.

И Зайцев вдруг понял, что добродушно-масляное выражение на их лицах вовсе не относилось лично к нему. И вообще не было добродушным. Это была мягкость, которую на время придает острым углам мира родная беленькая. А праздновать-то на самом деле и нечего.

– Я? А ничего. Просто замерз, как собака, вот и бежал сюда – кишки малость отогреть.

– А, это мудро, – то ли поверил, то ли притворился, что поверил Самойлов.

Немолодая официантка в замызганном фартуке стукнула перед Зайцевым миску с соленым горохом. Дальше – еще одну, с грубо нарезанной селедкой. И еще одну – с кольцами лука. И под конец – слегка запотевшую бутылку водки. Самойлов тотчас потянулся к ней.

Зайцев подумал, что он тоже очень сейчас даже не прочь.

– Давай, Самойлов.

С лица Аллы сразу сбежал сон. Она отстегнула цепочку, открыла дверь:

– Входи же. Вроде ты не говорил, что придешь сегодня.

– Это уже не сегодня, а завтра. Вернее, то было вчера, а сейчас уже сегодня.

Она стала быстро отряхивать снег с его пальто.

– Не надо. Простудишься. Я сам.

Он покачнулся. Запах досказал остальное.

– Ты выпил, что ли?

Он махнул рукой: а, мол. Он вдруг почувствовал себя страшно усталым и голодным, но усталым – больше. Сел прямо на стойку, где в ряд стояли калоши соседей.

– С товарищами. Алла, а ты где была?

– Я? На работе, – тон ее был совершенно естественный. – Поставить чаю? Я быстро.

– На работе?

– Ну да. Странный ты какой. Три акта, как обычно. Сменщица заболела. Я разве не говорила? Вроде бы говорила.

– Вроде бы да, – миролюбиво отозвался Зайцев.

– Что?

– Что – что?

– Что ты на меня так смотришь?

Лицо ее в сумраке казалось голубоватым. И очень-очень правдивым. Обычное лицо. Красивое. Как всегда.

– Ничего. Пойдем лучше спать.

Время здесь остановилось. Огромные стеллажи опоясывали стены целиком, уходили к высокому потолку. Бури истории, бушевавшие снаружи, ударялись в эти стеллажи и с воем отступали. Но и весна, солнце, юность отступали тоже. В окно напрасно постукивали ветки, покрытые первой, нежной и клейкой апрельской зеленью. Здесь, под защитой книг всегда пахло старостью: старым деревом, старой бумагой, но не разлагающейся, дешевой, пыльной, а благородно желтеющей. Напрасно лился в окна и день. Здесь всегда был ранний вечер, уютно размеченный светом настольных ламп под зеленым, целительным для глаз абажуром. Публичная библиотека шла сквозь время, как большой надежный корабль.

Сначала Зайцев думал еще разок встряхнуть Алексея Александровича. «На бюллетене», – взвизгнула тенорком телефонная трубка, и не успел Зайцев спросить, как в ухо ударили короткие гудки: на том конце нажали рычаг и отсоединились. Зайцеву показалось, что сам Алексей Александрович и ответил.

Он снова попробовал дозвониться, но трубку уже не брали. Он попросил соединить его с научной частью («уголовный розыск беспокоит»). Трубку сперва с хрустом положили на стол. Потом застучали каблучками удаляющиеся шаги. Потом приближающиеся шаги. Опять хруст. И тот же ответ, но уже женским голосом: «На бюллетене».

Зайцев быстро выяснил домашний адрес Алексея Александровича, на бывшем Греческом проспекте. Но комната была заперта, соседи пожимали плечами, а оснований взламывать замок у Зайцева не было. Он долбанул кулаком по дверному косяку. Но пришлось признать свой прокол. Он его спугнул. Алексей Александрович, серый хомячок, сбежал. Как представителю отживающего класса, ему не понравилось пристальное внимание органов правопорядка.

Так Зайцев стал обладателем читательского билета и попал сюда.

Поначалу Зайцеву казалось, что его шаги производят невероятный, постыдный шум. Стараясь ступать с носка, он прошел к свободному столу, осторожно опустил на него стопку заказанных книг, зажег зеленую лампу. Бесшумно опустился на стул и тихо, словно сам его взгляд мог нарушить здешний покой, обвел глазами зал. Столы стояли рядами. В конусах света блестели склоненные лысины маститых ученых и голые локти студенток. Студенты, конечно, тоже были, но это не так интересно. Одна Зайцеву особенно понравилась: с пышными, непослушными волосами, она чуть ли не носом писала, наклонив прекрасные близорукие глаза к самому столу. Иудейская царевна, да и только. Тихо переворачивались страницы, тихо двигались карандаши. Юноша в толстовке спал, навалившись грудью на стол: сомкнутые веки за толстыми очками. Зайцев подавил зевок и снял сверху первую книжечку.