одеты в хлопчатобумажные платья и слегка напоминали негритянских матрон с Юга; под платьями их тела извивались в медленных движениях, достигавших апогея — «танца живота», во время которого ремни с многочисленными серебряными пряжками принимались яростно болтаться, а украшавшие шеи и руки цепочки из настоящих золотых монет начинали беспорядочно звенеть. Музыкант, аккомпанировавший им на флейте, был еще и комедиантом; он пританцовывал, пародируя движения девушек. А бивший в тамтам барабанщик, облаченный, словно знахарь, в козьи шкуры, был черным, как смоль, негром из Судана.

Сквозь сигарный дым все увидели, как девушки внезапно замерли и их пальцы разом пришли в движение — словно они играли на невидимом пианино, что лишь на первый взгляд казалось легким. Через нескольких мгновений стало заметно, в каком жутком напряжении находились танцовщицы. Последовала серия очень медленных, томных и напряженных маленьких шажков — и все это было лишь приготовлением к дикой чувственности финального танца.

Последовал перерыв. Хотя представление, казалось, еще не закончилось, большая часть зрителей поднялась с мест с явным намерением уйти, а в воздухе повис приглушенный говор.

— Что такое? — спросила Николь у мужа.

— Ну, как бы тебе объяснить… Кажется, эти танцы более или менее… Гм… В восточном стиле… То есть из всей одежды в конце концов на них остаются только украшения.

— Ах!

— Мы все остаемся, — весело заверил ее Майлс. — Мы ведь приехали сюда, чтобы узнать подлинные нравы и обычаи этой страны; не надо стесняться правды, как жеманные тетушки!

Осталось большинство мужчин и несколько женщин. Николь вдруг встала со своего места.

— Я подожду тебя на улице, — сказала она.

— Почему бы не посмотреть, Николь? В конце концов, ведь миссис Майлс остается!

Флейтист заиграл вступление. На эстраде две смуглые девушки, почти дети, принялись снимать свои легкие платьица. Николь на мгновение засомневалась — зрелище вызвало у нее отвращение, но ей вовсе не хотелось выглядеть ханжой. Затем она заметила, как какая-то американка быстро поднялась и направилась к выходу. Николь ее узнала: это была та самая девушка из другого автобуса, и Николь тут же приняла решение и последовала за ней.

Нельсон догнал ее у выхода.

— Если ты уходишь, я тоже ухожу, — явно через силу произнес он.

— Пожалуйста, не трудись! Я подожду на улице, с гидом.

— Ну…

Послышались звуки тамтама. Он пошел на компромисс:

— Я останусь только на минутку. Посмотрю, вдруг это и правда интересно?

На улице было прохладно. Николь стояла и смотрела на ночное небо, думая о том, что размолвка ее ранила — ведь Нельсон не ушел вместе с ней, оправдавшись тем, что миссис Майлс, видите ли, решила остаться до конца! Это ее задело. Она рассердилась на Нельсона и знаками объяснила гиду, что хочет сейчас же вернуться в отель.

Через двадцать минут вернулся Нельсон, сердитый потому, что она ушла, не дождавшись его, и оттого, что он почувствовал себя виноватым за то, что остался на представлении. В это было невозможно поверить, но это случилось — они, нежданно-негаданно, поссорились.

Глубокой ночью, когда в Бу-Саада воцарилась абсолютная тишина, а кочевники на базаре закутались в бурнусы и превратились в неподвижные мумии, Николь заснула у него на плече. Время идет, не считаясь с нашими желаниями — впервые у них возникла размолвка и остался горький осадок. Но они любили друг друга, и любовь их выдержала бы и не такое испытание. В юности и Николь, и Нельсон были одиноки, и сейчас им хотелось попробовать на вкус настоящей жизни; до сих пор они искали и находили весь мир друг в друге.

Через месяц они приехали в Сорренто. Николь брала уроки вокала, а Нельсон пытался найти новый ракурс для пейзажа с видом Неаполитанского залива. Это была именно та жизнь, о которой они столько читали и о которой так долго мечтали. Но на деле они, как и многие, обнаружили, что очарование идиллии зиждется на чьем-нибудь желании ее обеспечить — то есть кто-то опытный и здравомыслящий должен был позаботиться обо всех «прозаических» вопросах существования, и лишь при таком условии всем остальным можно было наслаждаться чарами пасторальной, детской беззаботности и спокойствия. Николь и Нельсон были одновременно и слишком старые, и слишком юные, и слишком американцы, чтобы сразу приспособиться и принять обычаи чужих краев. Лишь жажда жизни делала их неугомонными, потому что его занятия живописью не имели никакой определенной цели, а ее занятия вокалом также не обещали в ближайшее время перерасти в нечто серьезное. Они говорили, что «никуда не торопятся»; вечера были долгими, и за ужином они начали в больших количествах пить вино с Капри.

Отель целиком принадлежал англичанам. Все они были пожилые и приезжали на юг в поисках хорошей погоды и тихого отдыха. Нельсона и Николь злил тихий смысл их существования. Неужели люди могут быть довольны жизнью, бесконечно беседуя о погоде, день за днем прогуливаясь по одним и тем же улицам, месяц за месяцем поедая одни и те же спагетти на обед? Потихоньку они и сами начали скучать, а скучающие американцы — это нечто вроде натянутой тетивы. Обстоятельства сложились так, что однажды вечером напряжение стало нестерпимым.

После бутылки вина за ужином они решили перебраться в Париж, снять там небольшую квартирку и серьезно взяться за работу. Париж обещал все преимущества мегаполиса, друзей их собственного возраста — в общем, все те удовольствия, которых им так не хватало в Италии. Преисполнившись надежд, они пошли после обеда в гостиничный салон, где Нельсон уже в десятый раз заметил огромное антикварное механическое пианино. Ему вдруг пришло в голову попробовать его завести.

В салоне как раз находились единственные англичане, с которыми у них возникли хоть какие-то отношения: это был генерал сэр Эвелин Фрэйджел с супругой, леди Фрэйджел. Отношения между парами были весьма кратки и не слишком приятны: увидев, как американцы выходят из отеля на пляж в одних лишь купальных халатах, леди Фрэйджел, находясь в нескольких ярдах от них, вслух заметила, что это отвратительно и должно быть запрещено правилами отеля.

Но это было ничто по сравнению с ее реакцией на первые ужасающие звуки, раздавшиеся из недр механического пианино. Когда клавиши перестали вибрировать и пыль веков осела на полу, леди Фрэйджел неестественно быстро вскочила со стула, вздрогнув так, словно ее ударило током. Слегка оглохнув от внезапного грохота первых аккордов песенки «В ожидании Роберта Э. Ли», Нельсон присел на стул, а леди Фрэйджел пересекла комнату — даже шлейф ее платья дрожал от возмущения — и, не глядя на чету Келли,