Ее поразила банальность и дурной стиль записки. Это было недостойно человека, которого она знала. Она была зла на себя за порыв глупой сентиментальности к тому, кого привыкла считать более глубокой личностью. Это заставило ее задуматься, возможно ли вообще понимать кого-нибудь по-настоящему. Ужасный свет флуоресцентных ламп, постоянное чтение записки вызвали у нее пульсирующую головную боль.

Она несколько раз справлялась о состоянии Регги у дежурной медсестры, но у них не было никаких новых данных. После часа такого сидения, проголодавшись и не найдя чем занять себя кроме чтения нескольких очень старых и замусоленных женских журналов, она направилась в больничный кафетерий, где ей снова пришлось сесть под мощной флуоресцентной лампой. Она взяла кусок засохшей серо-зеленой овощной лазаньи и кусок резинового шоколадного торта. На вкус только молоко напоминало настоящую пищу. Когда она вернулась в комнату для посетителей отделения скорой помощи, там уже произошла смена дежурства. Медсестрам ночной смены понадобилось двадцать минут, чтобы узнать, в какой палате находился Регги. Разрешение посетить его было получено только после того, как Мэгги удалось убедить их в том, что Регги — ее сын.

Он очень мирно спал, лежа на спине, в руку его была вставлена игла капельницы с глюкозой. Сестра, заглянув в историю болезни Регги, сообщила Мэгги о том, что ему прочистили желудок, что уровень ресторила и алкоголя в крови не представляет опасности для жизни и что завтра до обеда его отпустят домой.

— Это была несерьезная попытка самоубийства, — заявила она с нескрываемым пренебрежением, захлопнула историю болезни и вышла.

Так случилось, что своим сухим кашлем Регги разбудил ее. Шея у Мэгги ныла от сна на изношенном больничном кресле в стиле датского модерна. За окном вставала заря цвета корпии. Их взгляды встретились.

— Это ты? — прохрипел Регги.

— Конечно, это я.

— Какого черта они позвали именно тебя?

— Никто меня не звал. Я тебя нашла.

— О боже.

— Для чего все это? Чтобы мне было еще хуже?

Регги отвернулся. Она услышала, как он по-детски жалобно захныкал.

— Ну, мне плохо. Я ужасно чувствую себя. Видишь, ты добился, чего хотел.

— У меня ничего не вышло, — зарыдал он.

— Ой, прекрати. Мне сказали, того, что ты принял, было недостаточно, даже чтобы убить резиновую уточку. — Мэгги была в ужасе от своей собственной злости. Все унижения и неурядицы последних месяцев неожиданно выплеснулись наружу, обрушившись на Регги, словно цунами. — И что еще хуже, твоя предсмертная записка была неграмотной!

Регги прекратил хныкать, холодно взглянул ей в глаза и сказал:

— Я занимаюсь изобразительным искусством, а не чертовым писательством. Думаю, что ты была бы довольна, если бы я оставил пачку симпатичных желатино-серебряных фотографий.

— Я скажу, чему бы я была рада: прекрати вести себя по-детски и возвращайся к съемкам для книги. И прекрати притворяться, что ты хотел оставить этот мир, дурачок ты этакий. Мне сказали, что ты принял около пяти таблеток и что это эквивалент «Маргариты».

— Мне не хотелось устраивать кошмара.

— Ты думаешь, если принять дозу поменьше, труп будет выглядеть не так страшно? Никогда не слышала ничего более идиотского.

— Ох, оставь меня в покое. Я тебя просто ненавижу.

— Я не оставлю тебя в покое до тех пор, пока ты не поклянешься вернуться к этой съемке. Я спасла тебе жизнь. Ты мне обязан.

— Ты не спасала мне жизнь. Просто я мало принял этого лекарства, настолько мало, что этим невозможно было убить даже резиновую уточку, помнишь?

— Также скажи мне, ради чего я всю ночь провела в этом кресле? — в ответ ему закричала Мэгги.

— Может быть, потому, что ты — долбаная святая? Откуда, черт возьми, мне знать?

— Нет, потому что ты хотел наказать меня, ты, маленькое злобное дерьмо.

— Мне не нужно тебя наказывать! Для тебя уже достаточное наказание быть тем, кто ты есть.

— И быть обязанной спасать такие несчастные, самовлюбленные, захудалые куски дерьма вроде тебя.

— Убирайся!

— Возвращайся к работе!

— Я лучше сдохну.

— Кишка тонка!

— Это ты так думаешь!

— Да пошел ты!

— Да пошла ты сама и поцелуй мою китайскую задницу!

Медсестра просто ворвалась в палату. Это была стройная, довольно привлекательная афроамериканка средних лет. По ее испепеляющему высокомерному взгляду можно было судить, что она не потерпит никаких глупостей, и враждующие стороны моментально умолкли. В руках она держала небольшой полиэтиленовый пакет для мусора.

— Из-за чего здесь весь этот крик? — спросила она.

Оба, Мэгги и Регги, уставились на нее, выражая полное смирение.

— Бы понимаете, что у нас в коридоре лежат настоящие больные? — продолжила она, вынимая капельницу из руки Регги. — Вы свободны, мистер. Распоряжение доктора. Вот ваша одежда, — сказала она, бросая пакет на край постели. — А вы, — обратилась она к Мэгги, презрительно сверкнув своими темными миндалевидными глазами, — можете подождать его в приемной.

— Не жди меня, — сказал Регги.

— А я подожду.

— Пожалуйста, не надо.

— Ты, — повернулась медсестра к Регги, — заткнись и одевайся, а не то скажу, чтобы тебя арестовали. А вы, — сказала она Мэгги, — мне наплевать, что вы будете делать, если успеете убраться отсюда до того, как я сосчитаю до десяти… Раз, два…

Через несколько минут Мэгги перехватила Регги в приемной.

— Я просил тебя не ждать.

— Да, но я отдала все деньги, которые у меня были, этой проклятой банде из «Скорой помощи», и тебе придется, черт возьми, взять такси и довести меня до гаража на Сорок восьмой улице, где я оставила свою машину.

— Откуда, черт побери, ты знаешь, что у меня есть деньги?

— Я забрала бумажник из кармана твоих брюк в машине скорой помощи, чтобы его не украли санитары в больнице.

— Боже, как правильно ты мыслишь, — заметил Регги.