Против всяких ожиданий именно эта криминальная фраза привеларедактора в восторг. Он даже взвизгнул от удовольствия. А все дальнейшее пошлоуже как по маслу. Почуяв успех, ключик читал с подъемом, уверенно, в наиболееудачных местах пуская в ход свой патетический польский акцент с некоторойпобедоносной шепелявостью.

Никогда еще не был он так обаятелен.

Отбрасывая в сторону прочитанные листы жестом гения, оноглядывал слушателей и делал короткие паузы.

Чтение длилось до рассвета, и никто не проронил ни слова досамого конца.

Правда, один из слушателей, попавший на чтение совершеннослучайно и застрявший ввиду потопа, милый молодой человек, некий Стасик, неимевший решительно никакого отношения к искусству, примерно на середине повестизаснул и даже все время слегка похрапывал, но это нисколько не отразилось науспехе.

Главный редактор был в таком восторге, что вцепился врукопись и ни за что не хотел ее отдать, хотя ключик и умолял оставить ее хотябы на два дня, чтобы кое-где пошлифовать стиль. Редактор был неумолим и присвете утренней зари, так прозрачно и нежно разгоравшейся на расчистившемсянебе, умчался на своей машине, прижимая к груди драгоценную рукопись.

Когда же повесть появилась в печати, то ключик, какговорится, лег спать простым смертным, а проснулся знаменитостью.

В повести все вытесненные желания ключика превратились вгалерею странно правдоподобных персонажей, хотя и как бы сказочных, но вполне современных,социальных, реальных и вместе с тем нереальных, как бывает только во сне.

Здесь ключик свел счеты со своим прошлым, здесь мимо негопрошумела знаменитая ветка, полная цветов и листьев…

Извините. Я устал. Позвольте мне на этом закончить сегодняшнююлекцию. Дайте мне воды, у меня пересохло в горле. Спасибо, синьора, как выхороши в своем нарядном платье. Вы похожи на «Весну» Сандро Боттичелли.Извините, что я выражаюсь в стиле ключика. И вам так идут эти оранжерейныецветы, которые вы держите в руках. Как? Эти цветы мне? О, спасибо! Грацио!Право, я этого не заслуживаю. Отнесем мой успех на счет моего друга ключика. Доскорой встречи. До свиданья. Ариве-дерчи. Чао.

О, красное бархатное кресло с высокой спинкой, тожебархатно-красной, одиноко стоящее на возвышении под аркадами площади СвятогоМарка в том уголке, куда не достигает бурливый плеск Канаве Гранде, вызванныйвечным движением речных трамваев, моторных лодок и гондол со своими высокимисекирами на поднятых носах, но где все еще слышны звуки двух оркестров возледвух ресторанов, расставивших свои столики на площади под открытым небомнапротив светло-розовой кирпичной кампанилы и столба со львом, положившим лапуна Евангелие, раскрытое на страницах святого Марка.

Красное кресло, как бы предназначенное для главного судьи,стояло одиноко, и не каждый мог догадаться о его назначении. Не для дожа ливенецианского оно было предназначено? Отнюдь! Оно было мне странно знакомо. Онобыло выходцем из моего детства, когда я впервые вместе с покойным папой ипокойным братцем вступил на площадь Святого Марка, окруженный стаейгрифельно-серых голубей, хлопающих крыльями вокруг нас на высоте не более двухаршин над плитами знаменитой площади, над нашим папой в соломенной шляпе илюстриновом пиджаке, прижавшим к груди красный томик путеводителя «Бедекер».

Это было кресло, на которое мог сесть любой смертный,желающий почистить свои ботинки. Стоило только сесть на него, как тотчас откудани возьмись появлялся синьор в жилетке поверх белой сорочки с рукавами,перехваченными резинкой, вынимал из потайного ящика под креслом пару щеток,бархатку, баночки с кремами. Он стучал щеткой о щетку, и этот стук напоминалпощелкиванье кастаньет и какой-то ранний рассказ мулата о Венеции – первыепробы в прозе.

Синьор садился на скамеечку у ваших ног и, напевая приятнымголосом «О, соле мио», начинал чистить ваши ботинки, придавая им зеркальность,в которой криво отражались три византийских купола Сан-Марко.

В последний раз я взглянул на опасную пустоту вокругбархатного кресла, и этого было достаточно для того, чтобы его величественноевидение преследовало меня потом всю жизнь до того самого мига, когда вдруг поднами на глубине нескольких километров не открылись вершины Альп, над которымипролетал из Милана в Париж наш самолет – как любят выражатьсяобозреватели-международники, воздушный лайнер.

Много раз я бывал в непосредственной близости от Альп,иногда даже в самих Альпах, но всегда они играли со мной в прятки. Мне никогда,например, не удавалось увидеть Монблан. Его можно было увидеть только налакированной открытке на фоне литографически синего, неестественного неба. А внатуре его белый треугольник почему-то всегда покрывали облака, тучи, туманы,многослойно плывущие над горной цепью, вздымающиеся волнами, как сумрачный плащВоланда (плод воображения синеглазого, заряженного двумя магическими Г),возникшего в районе Садовой-Триумфальной между казино, цирком, варьете иПатриаршими прудами, где в лютые морозы, когда птицы падали на лету, мывстречались с синеглазкой возле катка у десятого дерева с краю и наши губы былиприпаяны друг к другу морозом.

Тогда еще там проходила трамвайная линия, и вагон, ведомыйкомсомолкой в красном платке на голове – вагоновожатой, – отрезал головуатеисту Берлиозу, поскользнувшемуся на рельсах, политых постным маслом избутылки, разбитой раззявой Аннушкой по воле синеглазого, который тогда ужечитал мне страницы из будущего романа.

Действие романа «Мастер и Маргарита» происходило в томрайоне Москвы, где жил синеглазый, и близость цирка, казино и ревю помогли емусмоделировать дьявольскую атмосферу его великого произведения.

«Прямо-таки гофманиада!…»

Но я отвлекся.

Судьба подарила нам безоблачно-яркий день, и мы летели надАльпами, над их снежными вершинами, ущельями, ледниками и озерами, глядя на нихкак бы в увеличительное стекло иллюминатора, настолько приблизившее их к нам,что казалось очень возможным сделать один только шаг для того, чтобы ступитьногой на Монблан – белый, плотный, как бы рельефно отлитый из гипса – и пойтипо его крутой поверхности, дыша стерильно очищенным воздухом, острым на вкус,как глоток ледяного шампанского, налитого нам стюардессой из бутылки,завернутой в салфетку.

Все сулило нам приближение вечной весны, обещаннойБрунсвиком, но увы – мы не встретили ее и в Париже.