…«Я бедствовал. У нас родился сын. Ребячества пришлось навремя бросить. Свой возраст взглядом смеривши косым, я первую на нем заметилпроседь… Весь день я спал, и, рушась от загона, на всем ходу гася в колбасныхсвет, совсем еще по-зимнему вагоны к пяти заставам заметали след… Как лешие,земля, вода и воля сквозь сутолоку вешалок и шуб за голою русалкой алкоголяврываются, ища губами губ».

Нас потрясла «голая русалка алкоголя», к которой мы уже былиблизки.

«Покамест оглашаются открытья на полном съезде капель икопыт, пока бульвар с простительною прытью скамью дождем растительным кропит,пока березы, метлы, голодранцы, афиши, кошки и столбы скользят виденьямивлюбленного пространства, мы повесть на год отведем назад». Важны были совсемне повесть, не все эти неряшливые, маловразумительные перечисления, а отдельныестроки, которые в свалке мусора мог найти как бриллиант только гуляка праздный,гений…

«…с простительною прытью скамью дождем растительным кропит»…

Может быть, это изображение с пьяных глаз рассветногомосковского бульвара стоило всей поэмы.

Мы были восхищены изобразительной силой мулата и признавалиего безусловное превосходство.

Дальше развивался туманный «спекторский» сюжет, сумбурноеповествование, полное скрытых намерений и темных политических намеков. Но всеравно это было прекрасно. «Забытый дом служил как бы резервом кружку людей,знакомых по Москве, и потому Бухтеевым не первым подумалось о нем на рождестве…Их было много, ехавших на встречу. Опустим планы, сборы, переезд…» – и т. д.

Триумф мулата был полный. Я тоже, как и все, был восхищен,хотя меня и тревожило ощущение, что некоторые из этих гениальных строфвторичны. Где-то давным-давно я уже все это читал. Но где? Не может этого быть!И вдруг из глубины памяти всплыли строки.

«…и вот уже отъезд его назначен, и вот уж брат зовет егокутить. Игнат мой рад, взволнован, озадачен, на все готов, все хочет угодить.Кутить в Москве неловко показалось по случаю великопостных дней, и за город, поих следам помчалось семь троек, семь ямских больших саней… Разбрасывая снег,стучат подковы, под шапками торчат воротники, и слышен смех и говор: «Что вы!Что вы, шалите!» – и в ногах лежат кульки».

Что это: мулат? Нет, это Полонский, из поэмы «Братья».

А это тот же пятистопный рифмованный ямб с цезурой на второйстопе:

«…был снег волнист, окольный путь – извилист, и каждый шагготовился сюрприз. На розвальнях до колики резвились, и женский смех, как снег,был серебрист. – Особенно же я вам благодарна за этот такт, за то, что ни содним… – Ухаб, другой – ну как? А мы за парных! – А мы кульков своих неотдадим».

Кто это: Полонский? Нет, это мулат, но с кулькамиПолонского.

Впрочем, тогда в Мыльниковом переулке об этом как-то недумалось. Все казалось первозданным. Невероятно было представить, что в«Спекторском» мулат безусловно вторичен!

В окошки уже начал приливать ранний весенний рассвет цветаморской воды. На миг настала предрассветная тишина. Мы почему-то замолкли передопустевшей чашей крюшона.

Вдруг послышался цокот подков по мостовой Мыльниковапереулка, уже не ночного, но еще и не утреннего. К нашему дому приближалсяизвозчичий экипаж. Была такая тишина, что угадывалось его мягкое подпрыгиваниена рессорах. Экипаж поравнялся с нашими открытыми окнами. Поравнялся иостановился. Мы увидели в экипаже господина с испитым лицом, в шляпе назатылке. Видимо, он возвращался домой после бессонной ночи. Усы, трость снабалдашником.

Господин повернул к нашим распахнутым окнам бледное лицоигрока и произнес утренним, хотя и несколько с перепою, но четким, хрипловатым,громким, на весь переулок, голосом нечто похожее на зловещую, как быгекзаметрическую строку:

– Всех совращенных поэтов ждет неминуемая петля!

После чего тронул извозчичью спину тростью, и звонкоецоканье по предрассветной мостовой возобновилось и постепенно все слабело ислабело до тех пор, пока экипаж не скрылся за углом.

Мы некоторое время пребывали в молчании. В конце концоврасхохотались. Ночная пирушка кончилась. Надо было расходиться. Но нам труднобыло так вдруг расстаться друг с другом.

Все вместе пошли мы провожать мулата. Еще по-ночномупустынные улицы были уже ярко освещены утренним июньским солнцем, жарко бившимв глаза откуда-то из Замоскворечья.

По дороге мы изо всех сил старались шутить и острить, какбудто бы ничего особенного не случилось.

Арлекин – маленький, вдохновенный, весь набитыйромантическими стихотворными реминисценциями, – орал на всю улицу свои стихи,как бы наряженные в наиболее яркие исторические платья из театральнойкостюмерной: в камзолы, пудреные парики, ложно-классические тоги, рыцарскиедоспехи, шутовские кафтаны…

В конце концов как бы придя ко взаимному соглашению, мысделали вид, что с нами ничего особенного не произошло, что появление в Мыльниковомпереулке экипажа со странным седоком не более чем галлюцинация, хотя ужаснаятень покончившего с собой королевича незримо сопровождала нас до самого дома,где жил тогда мулат, недалеко от Музея изящных искусств на Волхонке, противхрама Христа Спасителя, в громадном золотом куполе которого неистово горело всееще низкое утреннее солнце. Мне показалось, что на пустынных ступенях храма явижу две обнявшиеся тени – ее и его, – как бы выходцев из другого, навсегдаразрушенного мира вечной любви. Она была синеглазка, он был – я.

Мулат простился с нами и вошел в подъезд, а потом полестнице в свою, разгороженную фанерой квартиру.

…«Как образ входит в образ и как предмет сечет предмет»…

А отражение солнца било как прожектор из купола храма ХристаСпасителя в немытые, запущенные окна его квартиры, где его ждали жена ималенький сын.

На этом позвольте сегодняшнюю лекцию закончить. Благодарю завнимание. Как? Вы еще хотите что-нибудь узнать о Мыльниковом переулке? Вы егоназываете легендарным? Возможно. Пожалуй, я еще могу рассказать, как однажды явез к себе в Мыльников переулок два кожаных кресла, купленных мною на аукционе,помещавшемся в бывшей церкви в Пименовском переулке.