Упомянутые кресла коричневой, еще не вполне потертой кожибыли установлены на площадке ломового извозчика. Мы с птицеловом комфортабельноразвалились в креслах и поехали по бульварному кольцу в Мыльников переулок,представляя довольно курьезное зрелище: два молодых человека, заложив ногу наногу и покуривая папиросы, едут, сидя в кожаных креслах, посреди многолюднойстолицы, едут мимо Цветного бульвара, мимо памятника Достоевскому, мимоТрубного рынка, где вовсю идет торговля птицами, кошками, рыбками; затем поднимаютсявверх мимо Рождественского монастыря, мимо его высокой стены, выходящей наРождественский бульвар острым углом, похожим на нос броненосца.

И так далее и так далее вплоть до Чистых прудов, источающихмедвяный аромат цветущих лип.

При этом мы все время громко, во весь голос, к удивлениюпрохожих, читаем друг другу стихи, и я узнаю многое из того, что написалптицелов за последнее время.

Именно во время этой поездки в креслах я впервые услышал«Думу про Опанаса» и «Стихи о соловье и поэте».

Забыл сказать, что у птицелова всю жизнь была страстьсначала к птицам, а потом к рыбкам. Его комната в Одессе была заставленаклетками с птицами, пух и шелуха птичьего корма летали по комнате, наполненнойптичьими криками. В Москве же страсть к птицам перешла в страсть к рыбам. И вкомнате птицелова появились аквариумы, в которых среди водорослей и пузырьковвоздуха плавали тени тропических рыб, и птицелов сидел возле них на кровати,поджав ноги, в расстегнутой сорочке и кальсонах и читал своим ученикам свои и чужиестихи, временами кашляя и дыша дымом селитренного порошка.

Когда мы ехали в креслах, страсть к птицам еще не прошла, астрасть к рыбам уже началась, и он с вожделением смотрел, проезжая мимоТрубного рынка, на птичьи клетки и банки с золотыми рыбками, полосатыми, какзебры, и вуалехвостками.

Вот что он мне тогда прочел:

«Весеннее солнце дробится в глазах, в канавы ныряет изайчиком пляшет, на Трубную выйдешь – и громом в ушах огонь соловьиный тебяошарашит… Любовь к соловьям – специальность моя, в различных коленях я толкпонимаю: за дешевой дудкой вразброд стукотня, кукушкина песня и дробьрассыпная… Куда нам пойти? Наша воля горька! Где ты запоешь? Где я рифмойраскинусь? Наш рокот, наш посвист распродан с лотка… Как хочешь – распивочноили на вынос? Мы пойманы оба, мы оба – в сетях: твой свист подмосковный негрянет в кустах, не дрогнут от грома холмы и озера… Ты выслушан, взвешен,расценен в рублях… Греми же в зеленых кусках коленкора, как я громыхаю вгазетных листах!»

Это были традиционные для русского поэта порывы к свободе.

…В Мыльниковом же переулке ключик впервые читал свою новуюкнигу «Зависть». Ожидался главный редактор одного из лучших толстых журналов.Собралось несколько друзей. Ключик не скрывал своего волнения. Он ужасно боялсяпровала и все время импровизировал разные варианты этого провала. Я никогда невидел его таким взволнованным. Даже вечное чувство юмора оставило его.

Как раз в это время совсем некстати разразилась гроза, одиниз тех июльских ливней, о которых дотом вспоминают несколько лет.

Подземная речка Неглинка вышла из стоков и затопила Трубнуюплощадь, Цветной бульвар, все низкие места Москвы превратила в озера, а улицы вбурные реки. Движение в городе нарушилось. А ливень все продолжался ипродолжался, и конца ему не предвиделось. Ключик смотрел в окно на сплошнойводяной занавес ливня, на переулок, похожий на реку, покрытую белыми пузырями,освещавшимися молниями, которые вставали вдруг и дрожали среди аспидных туч,как голые березы.

Гром обрушивал на крыши обвалы булыжника. Преждевременнонаступила ночь. Надежды на прибытие редактора с каждым часом убывали, рушились,и ключик время от времени восклицал:

– Так и следовало ожидать! Я же вам говорил, что у менясложные взаимоотношения с природой. Природа меня не любит. Видите, что она сомной сделала? Она мобилизовала все небесные силы для того, чтобы редактор неприехал. Она построила между моим романом и редактором журнала стену потопа!

Ключика вообще иногда охватывала мания преследования. Бывалислучаи, когда он подозревал городской транспорт. Он уверял, что трамваи его нелюбят: нужный номер никогда не приходит.

Однажды мы стояли с ним на остановке, ожидая трамвая номер,скажем, 23.

– Ты напрасно решил ехать вместе со мной, – говорил ключик сраздражением. – Двадцать третий номер никогда не придет. Я это тебепредсказываю. Трамваи меня ненавидят.

В этот миг в отдалении появился вагон трамвая номер 23.

Я был в восторге.

– Грош цена твоим предсказаниям, – сказал я.

Он скептически посмотрел на приближающийся вагон и обреченнопробормотал:

– Посмотрим, посмотрим…

В это время, не доехав до нас десятка два шагов, трамвайостановился, немного постоял и поехал назад, попятился, как будто егопритягивал сзади какой-то магнит, и наконец скрылся из глаз.

Это было совершенно невероятно, но я клянусь, что говорючистую правду.

– Ну что я тебе говорил? – с грустной улыбкой сказал ключик.– Трамваи меня ненавидят. У меня сложные взаимоотношения с городскимтранспортом. Это печально. Но это так.

Не думайте, что я шучу. Это именно так и было: трамвай номер23 уехал назад, куда-то в неизвестность. Каким образом это могло произойти, незнаю. И, вероятно, никогда не узнаю. Но повторяю: даю честное слово, что говорюсвятую, истинную правду. Вероятно, произошел единственный случай за все времясуществования московского электрического трамвая. Эксцесс, не поддающийсяанализу.

Теперь же на город обрушился потоп, и ключик был уверен, чтокакие-то высшие силы природы сводят с ним счеты.

Он покорно стоял у окна и смотрел на текущую реку переулка.

Уже почти совсем смеркалось. Ливень продолжался с прежнейсилой, и конца ему не предвиделось.

И вдруг из-за угла в переулок въехала открытая машина,которая, раскидывая по сторонам волны, как моторная лодка, не подъехала, аскорее подплыла к нашему дому. В машине сидел в блестящем дождевом плаще скапюшоном главный редактор.

В этот вечер ключик был посрамлен как пророк-провидец, нозато родился как знаменитый писатель.

Преодолев страх, он раскрыл свою рукопись и произнес первуюфразу своей повести:

«Он поет по утрам в клозете».

Хорошенькое начало!