— Уселись? Вот и молодцы.

Слащев пересадил ворона с плеча на шкаф, а сам выдвинул кресло и медленно, стараясь не потревожить вытянутую вперед ногу, в него опустился. Алеша во все глаза разглядывал знаменитого генерала. Это был высокий, худощавый человек, одетый в белый щегольской мундир необычного покроя и лиловые рейтузы. В бледном лице его не было ничего примечательного, кроме разве что глаз — светлых, блестящих и каких-то оцепеневших, словно их залили жидким стеклом. Слащев был довольно привлекателен собой, но в губах его было что-то неприятно насмешливое и в то же время жестокое, будто два этих состояния постоянно присутствовали в нем, соревнуясь между собой.

— Ну рассказывайте, — заговорил Слащев приятным голосом, с любопытством оглядывая путешественников. — Куда путь держите? Откуда странствуете?

— Мы… — начал было Алеша, но тут в горле у него запершило, и он смущенно кашлянул в кулак. Потом хрипло проговорил: — Странствуем в поисках лучшей жизни, господин генерал. Ищем, где бы пригодиться.

— Я, похоже, уже нашел! — неожиданно громко сказал Пирогов, привлекая к себе все взоры. — Ваше превосходительство, позвольте мне сражаться с большевиками под вашими знаменами!

— Сража-аться? — насмешливо протянул Слащев, разглядывая пухлую физиономию Пирогова и его грузную, медвежью фигуру. — А вы стрелять-то хоть умеете?

— Приходилось, — со значением ответил Пирогов.

— Где?

— В лесу.

— По куропаткам и вальдшнепам?

— Отчего же? Я и на кабана ходил. В одиночку. Однако, ваше превосходительство, мне кажется, что это не имеет значения. По моему твердому убеждению, каждый честный человек в России должен вступить в схватку с большевизмом.

— Да. Вы, я вижу, честный человек. Обговорим это позже. Ну а что вы, молодой человек? Какие планы у вас?

— Боюсь, что я не гожусь для военной жизни, — сказал, краснея, Алеша.

Слащев прищурил прозрачные глаза:

— Больны, что ли?

— Нет. Просто… особенности характера.

— Ясно. Значит, предпочитаете наблюдать схватку со стороны и ждать, чем все это кончится?

Щеки Алеши вспыхнули.

— Нет, вы не так меня поняли. Я не поэтому. Дело в том, что мне крайне необходимо попасть в Москву.

— В Москву-у? И за какой такой надобностью?

— Мой отец, умирая, поручил мне добраться до нашей московской квартиры и… — Тут Алеша запнулся.

— Что же вы, продолжайте. У вас там кто-то остался?

— Да… Сестра… Нужно позаботиться о сестре. У нее никого нет, кроме меня.

— Ну да, ну да, — задумчиво покивал Слащев. — Прошу извинить, если задаю неуместные вопросы. Я тут совсем одичал. Как там у Лермонтова в «Герое нашего времени»?.. «Жизнь в армии скучная, по полгода слова «здравствуйте» не услышишь, одно только «здравия желаю». Как-то так, да? А вы, я вижу, давно не спали в постели? Где изволите проводить ночи?

— В сарае, — со скромной и гордой улыбкой сказал Пирогов. — Предводитель бандитов Махно хотел нас расстрелять, но мы сбежали.

— Сбежали от атамана Махно? — не поверил своим ушам Слащев. — Как? Каким образом?

Пирогов покосился на артиста, затем снова перевел взгляд на генерала и смущенно произнес:

— Помогла одна добрая самаритянка.

— Женщина? — задумчиво переспросил генерал Слащев, и по лицу его скользнула тень улыбки. — Ну конечно. Шерше ля фам. Стало быть, в гостях у Махно вам не понравилось. Надеюсь, я не дам вам повода упрекнуть меня в отсутствии гостеприимства. Кстати, у меня есть отличный коньяк. А на закуску — сыр, ветчина и фрукты.

Пирогов скромно потупил глаза и сказал:

— Господин генерал, с нашей стороны было бы настоящим хамством отказываться от такого угощения.

Слащев засмеялся и повернулся к Алеше.

— Ну а вы, господин гимназист?

— Я, собственно, не голоден. А коньяк не пью вовсе.

— Отчего же?

— Алкоголь притупляет разум и ослабляет душу, — выпалил Алеша.

— Вот как? Это вам кто сказал?

— Отец. Он был врачом. Хорошим врачом, — добавил Алеша.

— Не сомневаюсь, — криво усмехнулся Слащев. — Но вот что я вам скажу, молодой человек: никогда не слушайте врачей. Они с молодости напуганы видом разверстого человеческого тела и мыслят категориями сугубо анатомическими. Разум и душа не числятся по их ведомству. Никита! — позвал он. — Прикажи там — пусть принесут коньяк и закуску!

Смазливый ординарец кивнул, выглянул из вагона и сказал несколько слов караулящим казакам.

Слащев меж тем переключил внимание на артиста.

— А что, этот молчаливый господин действительно итальянец? — поинтересовался он у Алеши.

— Да, — ответил Алеша.

— Жаль, что я не говорю по-итальянски, а то бы поболтали. Как же его сюда занесло?

— Он артист. Показывает представления.

Слащев усмехнулся:

— Самое время. Нынче вся Россия — один сплошной цирк. Справа — клоуны, слева — дикие звери. Только укротителя и конферансье нет — обоих сожрали. Слава тебе господи, скоро всей этой смуте придет конец. Выбьем большевичков из России и заживем. А, Степан, заноси!

Черноусый казак прошел в вагон и поставил на стол поднос с коньяком и закуской. Смазливый ординарец в белой кубанке подал генералу знак, тот кивнул и сказал:

— Степан, ты пока здесь побудь. У Никиты есть дела снаружи.

— Слушаюсь! — откозырял казак.

Ординарец вышел из вагона.

— Ну-с, господа, приступим? — Слащев разлил коньяк по стаканам и раздал стаканы гостям. — Вы, молодой человек, напрасно морщитесь, — сказал он Алеше. — Попробуйте, вам понравится. Тем более за Россию выпить — святое дело. Давайте-давайте, поднимайте!

Алеша нехотя взял свой стакан.

Вопреки его ожиданиям пить коньяк оказалось делом вовсе не противным. Особенно в сравнении с горилкой, которую Алеша попробовал ради интереса в том проклятом шинке. С первых же глотков по телу пробежала теплая волна, а губы сами собой сложились в улыбку.

— Вижу, коньяк пришелся вам по вкусу! — засмеялся Слащев. — Выпейте еще!

Алеша выпил. Пока Слащев беседовал о чем-то с Пироговым, он прислушивался к себе, отмечая новые ощущения. Ощущения были приятными. Пирогов говорил что-то о бандитах, которые захватили его дом, о том, что «в наше тяжелое время каждый русский дворянин должен», ну и так далее.

Если до сих пор Алеша смотрел на генерала с опаской и даже испугом, то теперь коньяк придал ему храбрости, поэтому, воспользовавшись паузой в разглагольствованиях Пирогова, он решил задать вопрос, который чрезвычайно его интересовал.