Дверь дома с грохотом распахнулась, и на крыльцо, кашляя и задыхаясь, вывалился Малахов в синих семейных трусах и с двустволкой наизготове. Женщины выбежали следом. Глеб представил себе, что было бы, не потяни его на свежий воздух, и зябко повел плечами. Он словно наяву увидел мордоворотов в кожаных куртках, палящих от живота длинными очередями, и падающие на дымящееся крыльцо тела.

Где-то по соседству хлопнула дверь, и раздался крик:

«Пожар! Данилыч горит!».

Глеб бросил автомат, сорвал с себя куртку, набросил ее на Ирину и, наспех удостоверившись в том, что она цела и невредима, побежал помогать тем, кто с ведрами и топорами спешил поучаствовать в увеселении. Первый из добровольцев, здоровенный усач лет пятидесяти в солдатском ватнике на голое тело, уже осторожно заглядывал в калитку, опасаясь, как видно, получить шальную пулю.

– Заходи, дядя, фейерверк уже кончился! – крикнул ему Глеб. – Остался только пионерский костер.

Через полчаса полковник Малахов, совершенно непохожий на полковника в своих мятых трусах, кирзачах на босу ногу и впопыхах надетом наизнанку женском свитере, в сердцах бросил на землю пустое ведро и зычным командным голосом прокричал, перекрывая гул огня и треск рушащихся балок:

– Шабаш! Хватит коптиться, все равно без толку…

Егорыча заливайте, а то как бы кровля не занялась!

Утро застало их на пепелище. Внутри черной дымящейся груды все еще что-то потрескивало, догорая, проседая и рассыпаясь пеплом, по обугленным обломкам время от времени пробегали синеватые язычки пламени, а сухой жар, волнами исходивший от этого страшного горелого пятна, заставлял соблюдать приличную дистанцию. Сгоревший дотла «виллис» печально торчал посреди черного круга выгоревшей травы, стоя на покоробившихся от жара дисках колес.

– Вы всегда так весело проводите выходные? – поинтересовался Глеб у стоявшего рядом полковника Малахова.

– Время от времени, – ядовито проворчал Малахов. – Хочется, знаешь ли, иногда развеяться, пошуметь.

Вот только ты, понимаешь, помешал. Если бы не ты, погуляли бы на всю катушку, по-нашему, по-русски – так, что проснулись бы уже в раю.., или в пекле.

– Мученики попадают в рай, – обнадежил его Глеб. – Тем более что огонь, если верить святой инквизиции, очищает от скверны.

– Хочешь сказать, что мы упустили шанс? – фыркнув, осведомился Малахов. – Нет, ты мне скажи, зачем тебя ночью во двор понесло?

– А зачем люди ночью во двор бегают? По нужде.

– Твой мочевой пузырь надо представить к правительственной награде, – проворчал полковник, поплотнее запахивая на груди солдатский парадный китель образца восьмидесятых. Кроме кителя, на нем были огромные полосатые брюки, вязаный свитер с прожженной дырой на животе и заскорузлые, рыжие от глины кирзовые сапоги.

Он запустил руку в карман кителя, порылся там, брезгливо морщась, и вытащил мятую пачку «Примы».

– Покурим, снайпер? – предложил он, протягивая Глебу открытую пачку. – От щедрот местного населения.

Кстати, я еще не поблагодарил тебя за…

– С вас бутылка, – быстро сказал Глеб. – И хватит об этом.

– Что? – растерялся полковник. – Бутылка?

– А вы посмотрите на себя, – предложил Глеб. – Ну что с вас еще возьмешь?

Полковник хмуро покосился на него, укоризненно покачал головой, но не выдержал и улыбнулся.

Они закурили и стали молча смотреть, как поднимается к небу серый дым.

– Этот дом построил мой отец, – негромко сказал Малахов. – Давно, задолго до войны. В сорок первом на него упала бомба, пробила крышу, потолок и там застряла.

Она так и не взорвалась. Говорят, пленные французы и поляки, которые работали на немецких заводах, иногда набивали бомбы песком. Мама как раз рожала меня, когда это случилось. Бомба проломила потолок как раз над ее кроватью.

Глеб помолчал, глубоко затягиваясь вонючей «Примой» и выпуская дым через ноздри.

– Один из них показался мне знакомым, – сказал он после паузы. – Где-то я его видел, а вот где – не припомню. И еще их главный. Наверное, я смог бы его опознать и даже составить фоторобот. У него запоминающееся лицо и такая, знаете, ранняя седина на всю голову.

Малахов вдруг повернулся всем корпусом и уставился на него так, словно увидел морского змея. Печали и мутной ностальгической поволоки в его взгляде как не бывало – глаза смотрели остро и цепко.

– Как это ты ухитрился его разглядеть? – спросил он. – Темно же было, как у негра в ж.., гм.., в ухе.

– Моя кличка – Слепой, – напомнил Глеб. – Неужели в досье не было ни слова про то, что я обладаю нокталопией – вижу в темноте.

– Ну да?! Представь себе, не было. Тогда… – Малахов на некоторое время задумался, теребя кончик носа. – Высокий? – тоном, каким, наверное, привык вести допросы, вдруг спросил он. – Голова седая, так? Глаза темные, лицо вытянутое, как у лошади или, скажем, у Александра Блока, верхняя губа длинная, шнобель… – полковник сделал энергичный жест, показывая, какой у описываемого им человека нос, – вот такой вот шнобель, капитальный… Похож?

– В общих чертах, – сказал Глеб. – Неужели знакомый?

– Ах ты, мразь, – словно не слыша его, процедил полковник. – С того света, значит, вернулся, чтобы меня туда отправить. Жаль, ах как жаль, что ты промазал, Глеб Петрович!

– Я его задел, – поправил полковника Слепой.

– «Задел» не считается, – морщась, как от боли, сказал Малахов. – Эту сволочь если бить, то прямо в глаз, как белку. Я смотрю, ты даже не спрашиваешь, о ком речь. Неинтересно?

– А чего тут интересного? По-моему, все и так ясно.

– Н-да, – промямлил полковник, – что ясно, то ясно… В общем, фамилия его – я имею в виду настоящую – Раскошин. Подполковник Раскошин. Псевдонимы я сейчас не припомню, да это и не важно.., так или иначе, они будут в его досье. Возьмешься?

– А если не возьмусь?

– Тогда придется идти убеждать начальство, что мертвые иногда воскресают. И я подозреваю, что возобновление дела ничего не даст: у него были сильные покровители, так что вряд ли собранные нами улики до сих пор лежат в архиве.

– И вы так спокойно об этом говорите?

– А как мне об этом говорить? Что мне – землю грызть, голову пеплом посыпать? Поймаю кого-нибудь за руку – оторву эту руку к чертовой матери и не посмотрю, сколько там генеральских звезд на погонах, из-под которых она растет. А какой смысл потрясать кулаками наедине с собой или с тобой? Что от этого изменится?

– Привозите ваше досье, – сказал Глеб. – Есть у меня кое-какие соображения на этот счет. Мнится мне, что недаром он материальчик на самых крутых авторитетов в свой компьютер загонял. Узнать бы, на кого работали те двое, которых я подвалил. Их куда повезли?