Когда император Иосиф II умер от туберкулеза в 1790 году, трон Священной Римской империи унаследовал его брат Леопольд II. Леопольд сразу вышел из антиосманской коалиции. Он не считал турков угрозой для своей империи; он был озабочен более пагубным явлением, которое могло поменять всю геополитическую карту Европы: Французской революцией.

14 июля 1789 года французский народ взял Бастилию. Через три месяца Учредительное собрание вынудило короля Людовика XVI санкционировать «Декларацию прав человека и гражданина», установив таким образом гражданское равенство. В конце 1792 года Франция уже была республикой, а в начале 1793 года отрубленная голова короля лежала на эшафоте. К тому времени Франция вела превентивную войну против всех своих соседей: Англии, Нидерландов, Испании и Священной Римской империи.

Венеция отказалась вступать в антифранцузские коалиции. Недавно избранный дож Лодовико Манин боялся наступать кому-либо на ноги и придерживался нейтралитета, считая, что из-за неверного шага в не ту сторону Венеция потеряет свою независимость. Его не очень уважали в лагуне и, поскольку его предки вышли из региона Фриули, купив себе когда-то патрицианский титул, он не считался очень храбрым венецианцем. И действительно, когда молодой французский генерал по имени Наполеон Бонапарт вошел в Северную Италию в 1796 году и завоевал австрийскую Ломбардию, дож начал паниковать.

Бонапарт был весьма приветлив с венецианцами. Ему даже в голову не приходило нападать на Венецию, так как это не входило в планы французской Директории. Бонапарт хотел лишь получить разрешение от дожа пройти по венецианской территории, чтобы прогнать австрийцев из Северной Италии. Но как только он получил разрешение, его армия заняла города на венецианском материке – Пескара, Брешиа, Верона.

В конце 1796 года Бонапарт предложил Венеции объединиться с французами против Австрии. Венецианцы вежливо отказались. Бонапарт, как любой амбициозный человек, который считает, что кто идет не с ним, идет против него, воспринял отказ Венеции как проявление симпатии к Австрии. Вскоре, города Бергамо и Брешиа имели новых градоначальников, обещающих местному населению демократию и равенство, а Венеция платила Бонапарту 250 000 дукатов в месяц, чтобы он быстрее завершил свою кампанию против Австрии.

Но Наполеон не торопился. А когда в апреле 1797 года граждане Вероны восстали против французских войск и венецианцы обстреляли патрулирующий французский люгер, входивший в бухту Сан-Марко, убив при этом командира, Бонапарт объявил Светлейшей Республике войну. Все прошло быстро и без пролития крови. За две недели он арестовал венецианских инквизиторов, принудил членов Большого совета принять отставку дожа и послал свои войска оккупировать остров. В июне венецианские демократы уже танцевали на площади Сан-Марко вокруг дерева свободы. В октябре Франция и Австрия подписали мирный договор, по которому Франция получила от Австрии ее Нидерланды. Австрия так же должна была признать новые профранцузские республики в Лигурии и Ломбардии. Однако Австрия не очень расстраивалась, потому что наконец сбылась ее заветная мечта: ей перешла Венеция, с ее материком, с полуостровом Истрия и Далматским побережьем.

В январе 1798 года из Венеции вышли французы, забрав с собой коней Сан-Марко, почти 600 лет простоявших на базилике. Французских солдат заменили австрийские войска. Через месяц, когда венецианские патриции давали присягу императору Священной Римской империи, те разочарованные венецианские демократы, которым Наполеон когда-то обещал независимость, больше не плясали вокруг дерева свободы. Они проклинали французскую Директорию.

В гладкой тихой воде отражалось серовато-голубое небо. Извилистая река с ее ответвленными каналами, с ее верфями, лестницами-причалами, балюстрадами и мощеной дворцовой набережной еще пребывала в тяжком северном сне, и ни один челн не смел возмутить ее покой. Густая тополиная листва, украдкой тянувшаяся к воде с обоих берегов, дышала теплым июньским воздухом, наполняя сады и аллеи белым пухом. На восточном небосводе начали появляться багровые пятна, постепенно окрашивая его в алые, затем оранжевые, а затем розово-желтые оттенки. От зари к центру города надвигались кучевые облака, то рассеиваясь, то сгущаясь над водой, то задерживаясь, то набирая скорость, пока вдруг одним массивным слоем не застыли прямо над Адмиралтейской иглой.

Улицы постепенно наполнялись народом, и к позднему утру Дворцовая площадь уже кишела солдатами, выстраивающимися в парадные дивизии. Формировались колонны из легкой кавалерии, составленной из гусаров с киверами и ментиками, из средней кавалерии, в которую входили драгуны, вооруженные мушкетами, шпагами и короткими пиками, и из кирасиров с латами и саблями. Блестели также и пехотные роты, состоящие из расфранченных мушкетеров и гренадеров, вооруженных гранатами и ружьями, четко следующих прусскому образцу. У главного портала Зимнего дворца стоял казачий лейб-гвардейский полк Его Императорского Величества.

По Невскому проспекту, со стороны Александро-Невской лавры, ехала разукрашенная черная карета, запряженная двойкой белоснежных лошадей. В ней сидел седой семидесятилетний господин с морщинистым лицом и усталыми недоверчивыми глазами. Видя, как его слева и справа приветствует народ, кланяясь порой даже до самой земли, он испытывал противоречивое чувство. Он был рад вернуться в этот чудесный город с его просторными улицами, каналами и изящной европейской архитектурой. Он был рад видеть, что петербуржцы его не забыли, что они его по-прежнему любят. Однако он тяготился предстоящей встречей, ибо отвык от придворных церемоний; и, вообще, по своей простой прямолинейной натуре он их мало любил.

«Двор? – думал этот немолодой господин. – Что ныне представляет собой русский двор? Он похож больше на исправительную колонию, нежели на самую просвещенную монархию в Европе. Все регламентировано – экипажи, прически, фраки, жилеты. Вместо „граждане“ надо говорить „жители“, вместо „отечество“ – „государство“. Ни книг, ни музыкальных композиций из-за границы ввозить нельзя. Письма из-за границы перлюстрируются. Ссылка грозит всем, кто только лицо случайно скривит, всем, кто неправильно поздоровается с государем. За не то слово могут пытать. А армия наша? Боже мой, что же с ней стало! Полная отсталость! Где же ее живой дух, ее боевой инстинкт, ее собственная воля, ее отвага и дерзновение? Все заменено безжизненным, слепым, механическим подчинением, мелкодушной прусской шагистикой!»

Когда карета завернула на Дворцовую площадь и из мушкетов раздался приветственный салют, седой господин погрузился в такую тоску, что задвинул шторку на окне, решив не смотреть на парад. Ему вдруг захотелось обратно в деревню, туда, где он вставал до рассвета и с мужиками на улице обливался водой, а затем шел в церковь, звонил в колокола, пел в хоре, туда, где он до самозабвения слушал народные сказки, где уходил в лес, теряясь, ночуя в нем, где в одном нижнем белье он повторял очередным надзирателям, приезжавшим из столицы: «Пудра не порох, букля не кукла, коса не тесак, и я не немец, а природный русак».

Конечно, его годовое пребывание в деревне было не отдыхом, а настоящей ссылкой, со всеми унизительными лишениями – и материальными, и касающимися его статуса. И если бы сейчас его, фельдмаршала графа Александра Васильевича Суворова, просил вернуться на поле битвы один только капризный бесталанный император Павел, то вряд ли бы он приехал в Санкт-Петербург. Император не был достоин примирения. Но тут дело было гораздо сложнее. Сейчас его звала Священная Римская империя, а также Великобритания. Его просили спасти Италию, а может быть, и другие европейские страны, от антихристианской Франции. И это предложение было весьма заманчиво. Ведь он был полководцем, и еще каким! А полководец, любой полководец, как бы скромно он ни держался, никогда не откажется от новой победы и нового ордена.