Саму Аннетту толпа не раздражала. Ни в аэропорту, ни внутри потных, битком набитых автобусов. Толпа просто не имела к ней никакого отношения. Не из-за чего тут раздражаться или огорчаться. Точно так же ее никогда не огорчало отсутствие, к примеру, горячей воды — когда приходилось жить еще в «обычных» квартирах, где вечно происходили всякие «опрессовки сетей» или просто аварии. Было бы из-за чего расстраиваться — можно и нагреть, а то и холодной помыться, подумаешь. Ее не печалила нехватка черной икры или даже куска хлеба — бывало в студенческие времена и такое. Она жила в этой реальности — и мыла полы в длиннющем общежитском коридоре, мыла споро и чисто — но эта самая «реальность» словно не имела к ней никакого отношения.

Разумеется, ей никогда и в голову не приходило сказать мужу — или даже хотя бы подумать — что денег в семью хорошо бы побольше. Богатство и преуспеяние — это неплохо, конечно, но это тоже отраженный свет. Бриллиант же остается бриллиантом независимо от обрамления. И когда деньги и статус наконец появились, Аннетта приняла это с той же чуть снисходительной ко всему прочему уверенностью, какой должна светиться улыбка при безукоризненном реверансе. Бриллиант — все равно бриллиант, но теперь он получил достойную оправу.

Еще одну «бриллиантовую» грань должно было добавить материнство — все-таки в бездетности есть какая-то неполноценность, ущербность, не правда ли?

Родились близнецы — как еще одно свидетельство ее необыкновенности. Она, правда, не слишком ими занималась — она же не курица-несушка, для чего же существуют няньки и прочая обслуга? — но, так сказать, общее руководство осуществляла вдумчиво и последовательно. И с удовольствием. Очень приятно было прогуливаться (в сопровождении няньки, разумеется) с двумя прелестными крошками — одинаковые пальтишки из последней детской коллекции какого-нибудь трендового модельера, одинаковые кудряшки, схваченные одинаковыми изящными заколками, одинаковые ботиночки, свитерки, комбинезончики.

Но дальше, как это нынче модно говорить, что-то пошло не так.

Николь начала бунтовать, не достигнув еще и трех лет. Одинаковые одежки ее почему-то не устраивали. Пока Софи ангельски улыбалась, ожидая, пока нянька ее причешет и вообще прихорошит, Николь успевала содрать с себя платье и натянуть его задом наперед. Каждое утреннее одевание, каждые сборы на прогулку превращались в мучение. Ведь если близнецы одеты не одинаково — это как бы уже и не совсем близнецы? Аннетта Игоревна наняла еще одну няньку. Девочек стали одевать в разных комнатах. Увидев свою копию в уже, так сказать, «готовом» виде, Николь, правда, еще пыталась что-то изменить в своей одежде, но тут уж Аннетта Игоревна была непреклонна — и нянькам то же наказала — если «некоторые» капризничают и всех задерживают, им («некоторым») придется оставаться дома, а гулять идут только те, кто ведет себя достойно.

Николь пришлось смириться.

В общем, идеальных двойняшек не получилось. Девочки, похожие настолько, что даже родители и няньки их регулярно путали, вели себя совершенно, совершенно по-разному. Софи прекрасно вписывалась в запланированный идеальный образ: девочка-умница-красавица, мамина-папина радость и гордость. Но упрямица Николь вечно создавала проблемы.

Ей полагалось стать балериной — двух художниц на одну семью многовато, поэтессы нынче не слишком в фаворе, а уж писательниц и вовсе как собак нерезаных. Одну из лишних комнат второго этажа отделали под балетный класс — так же, как чуть раньше подготовили персональную студию для Софи — подобрали хорошую преподавательницу для персональных занятий, а что девочка не проявляет энтузиазма — подумаешь, пустяки какие! Привыкнет.

Не проявляет энтузиазма, как же! Когда ее приводили в балетный класс — сама она не шла ни в какую — ложилась на идеальный паркет и застывала в неподвижности. Попытки приохотить ее к занятиям в группе заканчивались так же.

Пришлось от балета отказаться. Как, впрочем, и от всех других вариантов. А в итоге — даже и от рисования, к которому поначалу капризная девчонка, казалось, проявляла интерес. Но сидеть над рисунком часами, как Софи, ее «копия» не желала. Едва в очередном эскизе что-то шло «не туда», скомканный лист летел в угол, а Николь хватала следующий.

Все-таки с ней было очень трудно.

Хотя Аннетта Игоревна никогда не жаловалась. Как можно?! Да и кому? Люди делятся на тех, кто способен понять, и всех остальных — не имеющих, разумеется, никакого значения. А если тех, кто «способен» вовсе нет? И какой смысл жаловаться? Вот то-то же.

Когда Никки пропала, Аннетта Игоревна едва не впала в панику. Впервые в жизни она не видела ясно — что делать. Как будто из-под ног выбили почву.

Девчонку привезли на милицейской — на милицейской! — машине. Грязную, ободранную, чуть не в лохмотьях, с колтунами в свалявшихся волосах. Аннетта Игоревна шагнула к ней:

— Боже мой! — и осеклась, чувствуя, как дрожат губы, а под ключицами ломается тоненькая ледяная иголочка.

Николь подняла глаза… Ни намека на стыд или хотя бы мольбу о сочувствии — высокомерный прищур и наглая ухмылка.

Невыносимая девчонка! Невозможная, неуправляемая, безнадежно испорченная…

Софи, должно быть, заметила, как она побледнела — кинулась поддержать:

— Мамочка!

У Аннетты едва хватило сил, чтобы, отстранив ее, уйти к себе в комнаты — прямая спина, высоко поднятая голова, ровный шаг. Как у марионетки. Да, она сама себе казалась марионеткой. Марионеткой с оборванными, перепутанными нитями. Ничего. Мало ли что покажется в тяжелую минуту. Надо просто держаться и продолжать делать то, что считаешь необходимым.

После той ужасной — ужасной, ужасной! — выставки… после того, что произошло… все изменилось. Даже думать об этом было страшно, но и не думать было нельзя. Так странно… На нее снизошло какое-то необъяснимое спокойствие. Как будто удалили бесконечно нарывавший зуб — и опухоль еще не спала, и ранка саднит, но одно лишь избавление от мучительно дергающей боли кажется едва ли не счастьем.

Она даже мысли старалась не допускать, что ошибается… ошиблась… Нет-нет! Этого не может быть! Уже скоро все станет идеально. Если бы только не эта следовательша. Что за профессия для девушки, право слово?

Эта дура угрожала разрушить все. Когда все только начало налаживаться!

* * *

Главный вопрос следствия, учили ее — как именно произошло то, что произошло. И сейчас, раскладывая так и эдак обстоятельства галерейного убийства, Арина никак не могла на этот вопрос ответить. Хотя, казалось бы, чего проще: некто в дождевом сумраке подобрался к клубящейся возле сияющих витрин толпе, дождался, пока в освещенном пространстве не появятся девушки, выстрелил… Ну да, еще как-то устроил, чтобы в нужный момент свет погас, но это вопрос технический, короткое замыкание при некоторой изобретательности можно в любой момент устроить. Или не короткое замыкание, а наоборот, вроде мокрой бумаги, подложенной в патрон лампочки: вот она горит, а как бумага высохнет — гаснет. Единственная сложность — обеспечить одновременность выстрела (не в темноте же он палил) и блэкаут. Потому что на последнем «освещенном» снимке странного фотографа со смешной фамилией Усик витрина стояла еще целая.