ученых действовал единодушно и без споров, стараясь выполнить поставленные правительством задачи [Кухар 2004: 406]. Наконец, если бы нечто подобное случилось вновь – в нынешней, постсоветской Украине, – у страны не достало бы ресурсов столь же блестяще сражаться с трагедией, как это делал Советский Союз [Новиков 2004: 432]. Не все воспоминания столь же красочны, но их общий рефрен о научных победах явно созвучен классическим мотивам, свойственным описаниям всех советских бедствий.

Воспоминания ученых представлены сугубо в институциональном контексте роли академии наук в чернобыльских событиях, в то время как в сборниках памяти ликвидаторов, публиковавшихся в регионах, также вспоминают о героизме, но выдерживая при этом известный баланс между коллективным (то есть советским) и личным. Вторя мемуарам ученых, очевидцы также рассказывают о грандиозных инженерных достижениях, будь то работа в палаточном городке или на строительстве саркофага. Спустя два десятилетия после Чернобыля И. А. Беляев вспоминает о сотрудничестве, существовавшем среди жителей самых разных союзных республик, и о совершенных ими героических поступках. Он рассказывает о Е. П. Славском, руководителе советской атомной промышленности, бывшем для работавших в Чернобыле их «Сталиным» [Беляев 2006: 150][477]. Беляев также полагает, что если бы авария произошла после 1991 года, после распада Советского Союза, то ситуация приняла бы совершенно катастрофические масштабы [Беляев 2006: 67].

Куда более сдержанны в своих оценках местные активисты из Украины и России, годами наблюдавшие, как ликвидаторы мучаются проблемами со здоровьем. В сборниках их мемуаров приводятся имена и фотографии мужчин и женщин, прибывших в Чернобыль; катастрофа там показана в контексте людских судеб, а не судьбы учреждения или страны.

Тем не менее в региональных изданиях даже спустя два десятилетия после Чернобыля аварийная фаза на АЭС рассматривается как грандиозный советский проект. В предисловиях, обычно написанных местным губернатором или еще каким-нибудь высокопоставленным чиновником, слышатся державные отзвуки советских лет[478]. В сборнике, изданном в Челябинске, воспоминания ликвидаторов помещены в трагический контекст местного опыта ядерной катастрофы 1957 года[479], но о возведении саркофага по-прежнему говорится как о «героическом подвиге строителей» [Книга памяти 2011: 35]. Реакция на известие о Чернобыле была моментальной: множество добровольцев тотчас собралось в далекий путь на запад страны. Так что неудивительно, что уральские добровольцы приступили к работам на саркофаге «одними из первых» [Книга памяти 2011: 39, 35]. Челябинск щедро снабдил Чернобыль как квалифицированными работниками, так и техникой: в Челябинской области производили радиоуправляемые трактора, умеющие проникать туда, куда человеку не добраться [Книга памяти 2011: 42–43]. О героических свершениях в ходе работ говорится с применением военной риторики, ведь и ситуация в целом, отмечается в одном из сборников, была совершенно «как на войне» [Книга памяти 2011: 39, 41]. В сборниках, изданных в Нижнем Тагиле и на Урале, к местным ликвидаторам обращены слова, традиционно относящиеся к подвигу в Великой Отечественной войне: «Никто не забыт, ничто не забыто» [Вендер 2006]. Героизм и милитаризм оставались общим знаменателем в большинстве региональных воспоминаний. Эти воспоминания важны по двум причинам: 1) они указывают на то, что Чернобыль как явление все еще не изжит, и 2) сохраняют память о некоторых аспектах советского реагирования на бедствия, не понаслышке знакомых тем, кто через весь Союз ехал восстанавливать Ташкент.

Авторы подобных воспоминаний отнюдь не склонны закрывать глаза на трагические судьбы ликвидаторов. Тем не менее отношение к аварийной фазе на удивление однородно в подобных постсоветских рассказах, остающихся при этом чуждыми столь распространенному в западных изданиях осуждению действий советских властей. Очевидно, уральские ликвидаторы переживали Чернобыль иначе, чем местные жители или те, кого эвакуировали из зоны. К тому же отношение к случившемуся изменилось уже после завершения строительства саркофага, когда стал очевиден масштаб трагедии.

Наряду с невероятными усилиями по эвакуации населения и консервации реактора взрыв имел и более затяжные последствия, варьировавшиеся в зависимости от региональных и социальных особенностей. Несмотря на то что Крымский полуостров по большей части не пострадал от радиации, строящаяся на его северо-восточном побережье атомная электростанция стала объектом нарастающих политических протестов. Наш обзор начнется с этого движения, потому что оно говорит о политической мобилизации, включавшей как ученых, так и активистов, верных советской науке, но разуверившихся в советской бюрократии. В зоне вокруг АЭС были приняты меры, типичные для всех советских катастроф: детей эвакуировали в пионерлагеря; республики перебрасывали стройбригады на помощь в строительстве нового населенного пункта для вывезенных чернобыльцев; все исполнялось по-военному, и армии отводилась ключевая роль; бюрократическая система выработала замысловатую систему оплаты труда «добровольцев», риск для жизни которых был тем больше, чем ближе они работали к активной зоне реактора[480]. В дополнение ко всем этим вполне привычным мерам реагирования московские чиновники столкнулись со все нарастающим разочарованием в среде местных коммунистов, оказавшихся по одну сторону баррикад с перестроечными аналогами неправительственных организаций.

Пока партийное руководство в Москве целиком сосредоточилось на ликвидации последствий чернобыльской катастрофы, сама она приобретала общерегиональный размах: где-то пытались совладать с устойчивым радиационным фоном, а где-то всеми силами противились строительству ядерного полигона чуть ли не рядом с жилыми домами. Десятилетиями как СССР в целом, так и руководство Украинской республики в частности были озабочены производством достаточного количества энергии для удовлетворения потребностей современного индустриального государства, так что и в республике, и во всей стране все большие надежды возлагались на атомную энергетику[481]. В пятилетний промежуток с 1980 по 1985 год потребление электроэнергии, генерируемой на советских АЭС, удвоилось [Gustafson 1989: 42]. На момент взрыва в Чернобыле строительство новых и модернизация устаревших атомных электростанций шли по всей Украинской республике. Надежды советских властей на атомную энергетику в октябре 1987 года символически отражались в скудно освещенных улицах Москвы: на время плановой модернизации на все электроэнергии не хватало [Marples 1988: 94].

Но недостача электроэнергии не уменьшала общественного авторитета антиядерного движения, сторонники которого протестовали против строительства атомных электростанций на Украине. Ядерные объекты пикетировались по всей Украине, но наиболее активные протесты имели место в Крыму, где уже велось строительство атомной электростанции. Активисты считали, что запуск электростанции чреват потенциально катастрофическими последствиями ввиду сейсмологических особенностей полуострова[482]. Во время землетрясения 1927 года крымчане волновались, что полуостров может оказаться под водой, но о том, чтобы вся его территория стала попросту непригодной для жизни из-за радиации, никто и подумать не мог. Поначалу активисты не давали о себе знать, и строительство, начавшееся еще в 1975 году, шло своим чередом; однако после Чернобыля все обеспокоились ужасающим качеством строящихся зданий будущей АЭС [Marples 1988: 108–109]. Началась ожесточенная пикировка с перешедшим практически