После краткого предисловия книга должна будет начаться главой о предках Бивела, за которой последуют главы о его образовании, его бизнесе и так далее. Часто, когда Бивела уносило, он перескакивал между главами и просил меня записывать отдельные предложения, ключевые слова или просто некое имя, к которому он вернется позже. Ядро книги составляли фрагменты, в которых он реабилитировал жену и отстаивал свой экстраординарный талант бизнесмена.

Ему также было очень важно показать, какими многообразными путями его капиталовложения всегда сопровождали рост экономики и, более того, способствовали ему — даже в разгар биржевого краха 1929 года. Он во всех подробностях объяснял, как его предки, вплоть до его прадеда времен президентства Джефферсона, венчали личную выгоду с благом страны. Это, настаивал Бивел, было основой его деловой практики. «Жадная рука слишком коротка» — так он часто говорил. Или: «Прибыль и общее благо — две стороны одной медали». А еще: «Наше процветание — следствие нашей добродетели». Богатство для него имело почти трансцендентное измерение. Он часто повторял, что нигде это не видно так ясно, как в его легендарной череде триумфов 1926 года. Нацеленные на получение прибыли, его действия неизменно служили национальным интересам. Бизнес как форма патриотизма. Неудивительно, что его личная жизнь нерасторжимо — и чем дальше, тем больше — сливалась с жизнью нации. Что, по его словам, не всегда было легко для Милдред.

— Она была очень сдержанной. Вот вам признание: я удивился, когда она согласилась выйти за меня. Я и подумать не мог, что она захочет связать свою жизнь со всем… этим. — Он огляделся, как бы пытаясь определить, чем в действительности являлось «это». — Не могу… Честно, не знаю, что бы я делал без Милдред. Где бы я был. — В этих довольно банальных словах прозвучала неожиданная глубина. — Она… Я хочу сказать…

Я обнаружила, что никогда еще речь Бивела не казалась мне такой красноречивой, как в этот неловкий момент. Человек, чья работа состояла в том, чтобы всегда быть правым, человек, который никогда не позволял себе роскоши сомнений, не мог подобрать нужных слов.

— Не желаете сделать перерыв?

Ватная тишина становилась все глубже.

— Она спасла меня. По-другому не скажешь. Спасла своей человечностью и теплотой. Спасла тем, что создала для меня дом. Вам, наверное, этого сейчас не видно, но это место, — он плавно покрутил руками, — когда-то было настоящим домом. Теперь же с каждым днем оно все больше напоминает музей. Твердостью. Но здесь царила мягкость еще не так давно. Она… У Милдред… Всегда звучала музыка. Она была… Нам надо будет поговорить об этом. Всегда звучала музыка. — Он снова не мог подобрать слов. — Красота. Да. Она любила красоту. И доброту. Красоту и доброту. Вот что она любила. И… Это же несла в мир. Она всегда…

Взгляд его устремился в прошлое, и я не смела нарушить его размышлений. Я начала понимать, почему образ Хелен, созданный Ваннером в романе, побудил Бивела написать в ответ собственную версию своей жизни.

В дверь тихо постучали. Вошел дворецкий с чаем, но Бивел остановил его, прежде чем он поставил поднос:

— Нас тут двое.

— Очень хорошо, сэр. — Он развернулся и вышел.

— Хотела бы я познакомиться с ней, — сказала я, боясь испортить то, что показалось мне моментом настоящей искренности и в каком-то смысле близости.

— Вы бы ей понравились. Ей наскучили подхалимы.

В явном противоречии с духом последней мысли Бивела, я почувствовала себя ужасно польщенной, и меня охватила гордость.

— Милдред была одарена исключительной ясностью восприятия. Для нее не было ничего слишком сложного или загадочного. Ее подход к миру был элементарен, как сама природа, и неизменно верен. Она прозревала ложную усложненность и видела простую правду жизни. Если вы находите способ выразить на странице самую суть этих долгих разговоров, я верю, что под моим руководством вы сумеете уловить и дух Милдред.

— Спасибо. Я сделаю все возможное.

— Кажется, я говорил, что в ее энтузиазме было что-то детское. Это правда. Но правда и то, что ее хрупкость сочеталась со своего рода мудростью. Возможно, какой-то своей частью она понимала, что ей отведено немного времени среди нас. Знаете, здоровье у нее всегда было слабым. Поэтому мы и не познали родительского счастья.

— Как вы познакомились?

— Самым обычным образом. Правда, ничего особенного. Милдред только что прибыла из Европы с матерью, миссис Хоулэнд. После стольких лет за границей (почти всю жизнь Милдред) у них здесь не было друзей. В то время, когда они вернулись, я завершал одно дело с неким человеком (имена не имеют значения), и он попросил меня в качестве одолжения присутствовать на обеде, который он давал для миссис Хоулэнд с дочерью. Я известен своим пренебрежением к светским функциям любого рода. Но то была работа. Меня усадили рядом с Милдред.

— Вы помните, о чем вы говорили?

Он надолго замолчал, уставившись в пространство у меня над головой.

— Мы… Она говорила о музыке.

— А какая музыка ей нравилась? — Я подумала об изысканном музыкальном вкусе Хелен Раск из романа Ваннера. — Какие у нее были любимые композиторы?

— О, ей нравились все великие, знаете. Бетховен… Моцарт…

Мне показалось, он сейчас разовьет эту тему, но напрасно.

— Откровенно говоря, я ничего не смыслю в музыке. Какие-то выступления, которые мы посещали вместе, мне весьма нравились, хотя рассказать вам о них я бы не смог. Другие едва ли походили на музыку. Я всегда думал: большая часть аудитории только притворяется, что им это нравится. Но по тому, как Милдред потом говорила об этих произведениях, было ясно, что она понимала, в чем там суть. Впрочем, не стоит углубляться в посторонние детали. Вот что вам нужно знать о Милдред, — сказал он наконец. — Не считая музыки, она была созданием простым. И чутким. Но из этой простоты проистекала ее большая глубина. Знаете, простая и глубокая.

Я кивнула, не очень понимая, что он имел в виду.

— Вот что я пытаюсь донести до вас. Простую глубину тех, кто близок к грани бытия. Ее детство и смертельная болезнь. Обязательно используйте это: «на грани бытия».

Я выдержала подобающую паузу.

— А вы устраивали концерты здесь, в доме? Как те, которые…

Я вспомнила на запрет ссылаться на книгу Ваннера, но было уже поздно. Бивел устремил на меня долгий взгляд, чтобы выразить недовольство, не прибегая к каким-либо жестам.

— Поначалу не чаще, чем кто бы то ни было. Однако, когда Милдред ослабла и уже не могла выходить, она